Хозяин Марасы

Когда моей Феличе было совсем немножко лет… Нет, когда она была ещё более юна и глупа, чем сейчас, мы поплыли в город – все вместе! Даже Дэй, а ведь он терпеть не может покидать остров. Мы поели в каком-то трактире, где ужасно воняло пережаренным луком и сгоревшей патокой, дети посмотрели на проплывающие корабли, на то, как они отходят от причала и исчезают, тают в морском мареве… Дэй предрекал всем экипажам смерть от заразы, полученной в местных борделях, а Бо успокаивал Феличе, убеждая её, что все моряки обязательно вернутся домой живыми. Они по очереди играли на улице в шахматы с каким-то стариком, и тот пытался всех напоить «забродившим компотом», который бил по мозгам сильнее, чем граппа. Затем мальчишки купили старые пистолеты, и младший долго пускал на них слюни, а Феличе заполучила жёлтое платье. О, как она его хотела! Она не клянчила, я сам понял, как оно ей нравится. Феличе вышла из магазина прямо в нём, и она сияла, как полуденное солнце! Солнце, грызущее сладкие орешки… Мы дошли до монастырского сада, и пока я слушал рассуждения мальчишек о том, кто был лучшим мореходом – Фрэнсис Дрейк44 или Уильям Дампир45 – она пропала. Только орешки на дороге… Я бросился в один переулок, в другой… Мальчишки сидели возле аптеки, где братия торговала сушёными сорняками, и играли с ними в баккару на деньги, а я бегал один, сломя голову, по всему кварталу! Мне было страшно признаться собственным сыновьям, что я позволил моей Феличе потеряться. И через двадцать минут я нашёл её… – тяжёлое дыхание Лино перемежалось хрипами, и на лицо Марте одна за другой падали тяжёлые капли. Она почти не дышала, слушая его голос, представляя, как отец в панике бегает, разыскивая свою дочь, как ищет яркое жёлтое платье и не находит! – Двое… один зажимал ей рот, не давая кричать, и я помню её огромные, стеклянные от слёз глаза… А другой задирал платье… На Феличе… Мы уехали на остров сразу же. Она спала два дня и почти всё забыла. Просто злые дяди пытались её украсть. Мне потом долго снилось, что я не успел. Мне не снилась кровь, mia bambina. Мне не снились их лица или глаза… Весь кошмар заключался в том, что я не успел. Одному, что держал, я отрезал пальцы. Второму – руки по локоть. Я зажимал им рты, хотя они и так были без сознания, и резал. И ещё кое-что отсек… Они остались живы, я не дал им умереть, – он тихо захрипел, и Марта не сразу поняла, что Лино так смеётся. – Феличе так бесится, что её никуда не отпускают одну! А жёлтое платье я выбросил в море… Я омерзителен, да?

Да. И вы хороший отец…

Я ужасный, подлый, мерзкий человек, bella Марта!

Вы хороший отец.

Я соблазнитель, клятвопреступник, убийца, предатель и эгоист.

Вы хороший отец! – она едва не сорвалась на крик. Да, хороший отец. А Здислав Ожешко – хороший человек, и… никакой отец. Он им никогда и не был. Он не бил Марту и Сандру, не издевался над ними, не третировал и не унижал. Он не давил на них, решая судьбу – выбор института, друзей, увлечений и образа жизни всегда был открыт для дочерей. Нет. Пан Ожешко самым банальным образом не замечал их. Потому что с маленькими девочками не о чем говорить. С подростками – тем более. А став взрослыми, они уже не захотели говорить сами. Не о чем!

По лицу Марты текли слёзы, смывая с кожи кровь Лоренцо Энио Лино. Фрау Риккерт не смела произнести ни слова. Она лежала, глядя перед собой, на вырисовывающееся в темноте лицо мужчины. Почти неразличимое, застывшее неподвижной маской, оно некоторыми моментами казалось ей лицом трупа.

Синьор Лино, – тихо позвала Марта.

По внутренним часам прошло не меньше часа тишины. А он всё держал камни, спасая её и себя. Он был жив, иначе руки и ноги перестали бы слушаться его, он был в сознании, потому что изредка тихо ругался, но… Марте было страшно. Страх и вина волнами захлёстывали её, не оставляя места для других чувств. Наврал он ей, или действительно «исповедался» в некоторых из свершённых злодеяний? И зачем? Если он так верит в то, что Дэй их откопает, то зачем рассказывать о подобных делах незнакомой, чужой женщине, виновной в том, что их заживо погребло в каверне?! – Синьор?

Он заговорил сиплым шёпотом, размеренно и тихо, стараясь, чтобы Марта услышала его. Услышала и поняла.

Как усыпить в груди былого угрызенья?

Они копошатся, и вьются, и ползут, –

Так черви точат труп, не зная сожаленья,

Так гусеницы дуб грызут!

Как усыпить в груди былого угрызенья?

Его голос то пропадал, то появлялся. Он хрипел, иногда срываясь на невнятное бормотанье, но Марта, не смея выдохнуть, слышала его. Ещё жив!

Где утопить врага: в вине, в любовном зелье,

Исконного врага больной души моей?

Душой развратною он погружен в похмелье,

Неутомим, как муравей.