Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Ирма надела ночную сорочку, поправила кровать и пошла будить мужа. Поцеловала его в лоб, в губы, от которых шел запах вина, сладостей и заграничных фруктов. Рудольф открыл, как бы удивляясь, глаза, уставился на Ирму, поднялся, присел и сказал:

— Что все это значит? Рождество, вечер, а елка не горит. На Вифлеемской площади поют пастухи, а мы в темноте. Девушка, моя жена, мое дорогое рождественское дитя, что с тобой случилось?

— Рождественских детей клонит в сон, они хотят идти спать, — сказала Ирма, радуясь, что муж назвал ее девушкой.

— Жена, ты рехнулась! — воскликнул Рудольф и вскочил на ноги. Вмиг зажег электрические свечи и люстру. Вернулся на постель, наполнил рюмки и протянул одну Ирме, собрал все сласти и фрукты вместе с коробками и вазами перед нею и сказал: — Сегодня наше первое рождество, этого нельзя забывать ни на минуту.

— А почему же ты забыл? — с шутливым упреком спросила Ирма.

— Как так? — удивился Рудольф.

— А кто же спал так, что почти храпел? — снова спросила Ирма.

— Я вправду храпел? Не может быть! Я мечтал о тебе. — И как бы в подтверждение, что он не храпел, а только мечтал, он поцеловал жену и спросил: — Теперь ты веришь, что я не храпел? — И когда она сказала, что не верит, продолжал целовать ее. Жена должна была поверить, хотя и пришлось ради этого исцеловать ее всю.

XVII

Жильцы дома, одни раньше, другие позже, вынесли свои старые елки во двор и побросали их в угол возле мусорного ящика, где, будто нарочно, оказалось для этого местечко. Здесь вертелась вокруг них говорливая дворничиха, здесь их топтали служанки, выносившие мусор, но забегали сюда и собаки — обнюхать местечко и задрать ногу, — сперва свои, а потом и чужие собаки, когда ворота, случалось, были приоткрыты, а то и кошки, подняв хвост, будто пришло их время вкусить от минувшего великолепия. Когда и куда подевались эти сухие, поблекшие, с осыпавшимися сучьями елки, никто толком не знал, никто этим не интересовался. Быть может, их убрал дворник, быть может, их увез мусорщик, но может быть, с ними произошло то же, что и с некоторыми набожными людьми: все время видели, что человек прогуливался с самим богом, а потом он уже не прогуливался и его больше не видели. Вот и рождественские елки все время стояли у мусорного ящика, а потом уже не стояли.

Так-то было с набожными людьми и с рождественскими елками.

Но Ирма не хотела, чтобы с ее елкой произошло то же, что с набожным человеком. Она не хотела, чтобы елка, которая однажды сверкала священным огнем и под которой пламенела ее любовь, попала в мусорный ящик и — после визита собак и кошек — еще бог весть куда. И она в сомнениях ломала голову, какая судьба должна быть уготована ее рождественской елке, и оставила ее стоять в комнате, когда все прочие елки возле мусорного ящика давно уже были истоптаны ногами людей и обнюханы собаками. Рождество прошло — елка стояла. Новый год прошел — она все еще стояла по-прежнему, прошло крещение, но елка все еще стояла в комнате на своем месте. Служанка жаловалась, что очень уж много опадает иголок, на полу мусор, но Ирма велела подметать под елкой. Рудольф спросил, не хочет ли Ирма, чтобы елку вынесли, но она ответила, что это ее первая рождественская елка, пусть постоит еще немного.

— Что ее еще держать, она же больше не пахнет, — сказал муж.

— А ты не чувствуешь ее запаха? — спросила Ирма.

— Видишь, иголки уже осыпались, — сказал Рудольф и прибавил: — Теперь уж нельзя зажечь свечи, елка может загореться.

«Она и должна сгореть», — подумала Ирма, но вслух не сказала. И на следующий день, когда мужа не было дома, она велела служанке взять у дворника секач и пилу-ножовку, очистила елку от веток и распилила ствол. Она делала это сама, своими руками, потому что была бобыльской дочерью. От елки осталась кучка хвороста и несколько горстей сухих, острых иголок. Ирма побросала все это в печь, сначала ветки потолще и куски ствола, которые горели с треском, а потом мелочь и иголки, горевшие с тихим писком, будто им было больно. Ирме казалось, что так оно и есть, ведь и ей самой больно. С каждой веткой, с каждым кусочком ствола, с каждой пригоршней иголок она бросала в огонь частицу своей любви, душевной боли, но это не сгорало, лишь ярко пламенело. И когда от елки ничего не осталось, когда были подметены и брошены в огонь последние иголки, Ирма почувствовала, будто она сегодня топила печь своей жизнью и любовью. Долго сидела она перед печью, сидела так долго, что в печи осталась лишь зола, и снова Рудольф мог застать ее с мокрыми глазами, приди он домой вовремя. Но он немного опоздал и не заметил ничего особенного, ощутил только, что комнаты на редкость жарко натоплены, будто приближается еще один рождественский вечер.

— Почему сегодня так натоплено? — спросил он.

— Я сама топила, — ответила Ирма.

— Почему ты это делала сама? — удивился Рудольф.

— Я так захотела, — сказала Ирма.

Рудольф больше не сказал о печи ни слова, только спросил:

— Чем это сегодня здесь пахнет?

— Разве здесь какой-то особенный запах? — спросила в ответ Ирма.