Хранитель детских и собачьих душ

Большая рыба на собачьих лапах. Девушка в платье из лесных трав, с волосами цвета утренней дымки, всплеснула руками и внезапно рассыпалась сотнями мыльных пузырей.

Наступил вечер. Темнота властной рукой разогнала ребятишек по домам – как-то вдруг неинтересно и холодно стало им.

Мастер иллюзий продолжал свое выступление, его не смущал мрак. До тех пор пока хотя бы один ребенок следил за его волшебством, он не ощущал усталости. Ни прошлого, ни будущего. Ни мыслей, ни забот.

Он оглянулся вокруг.

Никого.

Лишь ветер воет в тесных проулках, свистит по-разбойничьи, протискиваясь в печные трубы, с любопытством проверяет все доступные щели и дыры, закручивается спиралями, ложится на снег и вздыхает, как усталое дитя.

А он даже не заметил, что ноги замело снегом почти до колен. Вьюга так сладко шептала в уши, так заботливо укутывала мохнатым платком…

Он попытался сделать шаг и понял, что больше не чувствует своих ступней. Холод заполнил тело, ледяная вода прихлынула к глазам… неожиданно ему стало жарко… так горячо, что, казалось, тело его не сможет вынести такого пыла и скукожится, свернется в пепельный кокон.

Тогда Мастер иллюзий лег на снег, сразу принявший его форму, и широко раскинул руки, словно стремился разом обнять целый мир, и это седое небо, неустанно засыпающее землю своими слезами. Колючими сиротскими слезами.

Мастер иллюзий превратился в птицу и взлетел. Ему не нужно было махать крыльями или ждать ветра – тело птицы медленно просачивалось сквозь снег, сквозь суровые городские тени, сквозь иглы звезд. Птица летела в те края, где обличье ничего не значит и ничему не служит преградой.

Птица лежала на снегу. Остекленевшие глаза ее были похожи на бусины. Птицу постепенно заносило белой равнодушной крупой.

Ласло, сын обер-гофрейтора, зарылся глубоко в одеяла, лишь один нос торчал наружу. Он пододвинул свою кровать к самому окну и теперь смотрел на снег в свете фонарей, на звезды и крыши соседних домов. Он лежал в темноте. Только что отец здорово поколотил его и оставил без ужина. Спина и ягодицы мальчишки ныли от тяжелых отцовских ударов, поэтому он лежал на животе.

За что отец рассердился на него? Ласло только рассказал, как здорово им было играть с Мастером иллюзий, как весело они с ребятами провели время.

– Не желаю этого слышать! – ревел папаша, полосуя бедного мальчугана широким поясом из сыромятной кожи, отделанным медными заклепками. – Будешь знать, как шататься со всякими проходимцами! – орал он, избивая сына.

Мать не посмела вступиться, только всхлипывала за спиной отца. Потом она тайком принесла на чердак, где спал Ласло, кружку молока и кусок белого хлеба.

Мальчик смотрел на звезды, но звезды молчали. Снежинки образовали на стекле прекрасный узор, состоящий из множества лепестков и треугольников. И все-таки этот узор не был так хорош, как крылья прозрачного эльфа или убор королевы.

Ласло припомнил рыцаря, в латах которого плясали сотни улыбок. Наверное, такой рыцарь непобедим в бою. Кто же решится поднять меч на улыбку?

Мальчик сжал пальцы в кулак и погрозил звездам. От его дыхания на стекле ширилось, стекая неровными краями, расплывчатое пятно.

– Я тоже стану мастером иллюзий, – пообещал себе мальчик. – Непременно.

Два прощания

I

Черные тени преследовали его всю жизнь. Они были не страшные – рваные клочья, бесформенная надоедливая сволочь. «Зрения ни черта нету, – говорил он друзьям, – зато вкус, господа!» – и звонко откупоривал шампанское.

Из всех звуков, обычных звуков, знакомых любому человеку, тех звуков, которых не было у него сейчас, но которые он помнил, лучше всего память сохранила именно хлопанье пробки шампанского, смех и отчего-то негромкое лошадиное ржание. И скрип снега под сапогами. И звук капли, падающей из крана и ударяющейся о стенку цинкового ведра.

На всех квартирах, где он жил когда-то, в роскошных и так себе квартирах, почему-то постоянно текли краны. Странно, но это было так.

Итого: пробка, смех, лошадь, скрип снега, капли. Пять впечатлений, пять драгоценных камней – он мог по желанию извлекать их из шкатулки памяти и прятать назад. Да, скудное богатство после тридцати трех лет жизни, но и за то спасибо.

Вокруг него, справа и слева, стонали и беспокойно ворочались на койках дурно пахнущие люди. Он не обращал внимания, лежа с закрытыми глазами, играл со своей памятью, иногда морщился от боли, дыхание кололо легкие, и воображаемые звуки сразу становились тише, едва уловимее.

Можно было сращивать эти звуки, обменивать между собой, например: пробка и смех, лошадь и скрип снега – это обычно, а так: капля и пробка, лошадь и смех – необычно, забавно.

Он мог бы сочинить отличную театральную пьеску, из пары звуков сделать целую историю – люди бы хохотали до колик над ней или, напротив, сопереживали. Он сердился на себя за то, что и теперь, когда в больной груди скрипело и трещало, не может отвлечься и придумывает пустяки, занося их в воображаемую тетрадку: вдруг да пригодится.