Хранитель детских и собачьих душ

Четверо незнакомцев играли ладно и естественно, как дышали. Скрипка слегка кокетничала с гитарой, а меланхоличная труба совсем не заглушала флейту, давая ей выговориться вволю. Звуки плыли, сияли, слагаясь в мелодию причудливой, ясной, немного грустной красоты.

Снаружи бомбоубежища уже собралась порядочная толпа. Взъерошенные серые твари не решались подходить вплотную – дым раздражал им ноздри. Длинные, белесые прыгуны терпеливо ждали. Они были уверены, что крысы не удержатся и рванут в атаку первыми. Прыгуны осторожничали и хотели действовать наверняка, не нарываясь на пики отчаянных защитников убежища. Крысы раздражались все больше, их голые хвосты хлестали по земле, с клыков слетали брызги желтой слюны. Изредка наиболее отчаянная из них подбегала к завалу, устроенному людьми, но попадала в полосу дыма, фыркала, чихала и отскакивала прочь.

Когда серые звери и белые выродки услышали звуки музыки, они насторожились. Что-то странное происходило там, внутри, что-то страшное и непонятное. Крысы отошли на всякий случай подальше и застыли, нервно попискивая. Прыгуны опустились на корточки, – уморительное зрелище – длинные колени торчали вверх, как лапы саранчи, – и недоуменно переглядывались между собой, лица их сделались пустыми и растерянными. В это время солнце пропало, тучи наползли на небо, и горизонт превратился в сплошной синяк, предвещая неизбежную грозу.

Робко струилась флейта, гитара бежала вслед, подпрыгивая на ухабах, которые сама же и создавала, темно-красное зарево трубы вспыхивало и гасло огромным добрым сердцем, а скрипка, милая девочка, легко входила к каждому в душу, как в дом, простирала тонкие руки, звала, целовала искренне и вдруг.

И не стало больше духоты, и полутемная глубь тоннеля озарилась от восторженного потрясения горстки людей, бывших еще минуту назад усталыми и обреченными. И старик зашептал на ухо замарашке-мальчугану, взяв его нетвердой рукой за плечо: «Это они. Я знал, что придут. Мой отец рассказывал, что так будет, да я не верил! Прости, отец. Когда придется совсем худо, и смерть подступит к порогу, и слезы обратятся в пыль, а кровь в воду, и все станет безразлично; и сама жизнь покажется маленькой и тусклой, и руки опустятся, и страх обовьет сердце, они придут, – говорил отец, – придут играть песни любви и печали. И голоса их будут не грубые, не тонкие, а как раз такие, что поймут все, и все примут их в себя и насытятся ими, утолят боль и уничтожат страх». Так говорил старик, безумно блестя широко открытыми глазами, – но мальчуган не слышал, музыка очаровала и пленила его.

Снаружи хлынул дождь. Резкие прямые струи внезапно пали на землю, и всё уверенней, и жестче, и яростней били, словно хотели извлечь из нее тайну, взломать, добиться хоть стона, хоть вздоха. Ни крысы, ни их белесые спутники не обращали внимания на ливень. Они не двинулись с места, – крысы вздрагивали, переступая розовыми лапами, и щурились сквозь мокрую пелену, прыгуны закрыли глаза, охватив себя руками и слегка покачивались в такт музыке.

«Прекратите! Прекратите немедленно!» – закричали бы крысы, если бы могли.

«Где мы? Что мы? Ничего не знаем: мимо, прочь, все пустяки», – покачивались прыгуны.

Музыка смолкла так же внезапно, как и началась. Люди оглядывали странных чародеев, впитывая их черты глазами, затем собрались вместе и стали раскидывать завал у входа. Тишина царила в их рядах, но музыка звучала внутри, не прерываясь ни на миг.

Дождь иссяк, небо просветлело, и только редкие золотистые нити вонзались в мокрую почву.

Навстречу крысам, облепленным влажной шерстью, дрожащим от холода, выходили люди. На их лицах утвердилось спокойствие, прочная, окончательная власть. Они шли с оружием наперевес, но шли не защищаться, а убивать. Крысы зашипели и подались чуть назад, готовые к кровавой битве, но их ярость захлебнулась в ясных человеческих глазах. То, что несли они в себе, было вне смерти, вне боли. Смирение и уверенность, слабость и непоколебимость сплавились в единое целое, и людская воля смертельным острием нацелилась в мохнатые рыла.

Прыгуны исчезли мгновенно, скрывшись в персиковых сумерках дряхлого города-калеки. Крысы не смели убежать и не решались начать бой.

Маленький мальчик, с прозрачной от голода кожей, едва заметный, как осенний ломкий стебелек, поднял с земли камень и бросил в ближайшую усатую морду. Крыса завизжала.

Мастер иллюзий

Метель замотала своими белыми бинтами все улицы и площади Старого Города. Снежинки, прикидываясь сахарной пудрой, поблескивали в свете фонарей, полирующем пространство Базарного Круга. Их сестры, не попавшие под холодный огонь лучей, скромно ложились на снег и исчезали в общей массе, так и не удостоившись предстать во всей своей красе перед редкими прохожими.