Хранитель детских и собачьих душ

Дети сидели на полу безмолвной кучкой, почесываясь под лохмотьями. Самые маленькие спали. Взрослые негромко перешептывались в полумраке; некоторые стояли, бессильно прислонясь к щербатым стенам, иные сидели на корточках, низко повесив головы и равнодушно уставясь в пол. Лица взрослых и лица детей одинаково усталы, черны, безразличны. Женщины пытались было плакать, но раскашлялись от гари и поспешили проглотить слезы.

Вся беда в том, что зима выдалась слишком голодной. Крысы совсем взбесились, сотни разъяренных тварей размером с собаку носились по городу, сбивались в стаи, стаи дрались насмерть, но пищи все равно не хватало, и крысы пошли на отчаянный шаг – заключили союз с прыгунами.

Некогда прыгуны были подобны людям. До войны эти существа гордо именовались Homo Super, сильная раса, другая порода. Измененный генетический код позволял этим созданиям, не знающим ни усталости, ни сомнений, двигаться быстрее и легче, расходовать силы экономнее и проще, ощущать сильнее. Длинные ноги, из-за которых они и получили свое прозвище, никогда не пребывали в покое. Даже во сне (а спали они часа два-три в сутки) пальцы ног шевелились, подрагивали. Бессловесный покорный пролетариат, выведенный искусственным путем, чтобы служить людям, за годы послевоенной разрухи тотально мутировал, опустившись до дикого, первобытного состояния. Их постоянные войны с крысами носили артистический характер. Словно участники пародийной корриды, они возвышались над серыми тварями на длинных ногах-ходулях, а жесты их были быстры и грациозны. Крысы шипели, кидались, намереваясь вцепиться когтями и зубами, разорвать врага; прыгуны двигались чуть наигранно, словно в рассеянности – внезапно перепрыгивая своих противников, оказывались совсем в другом месте, чем до того. Иногда крысам везло, и они разрывали неудачливого прыгуна на части с необычайной свирепостью и в глумлении нанизывали отдельные куски его тела на острые сучья деревьев или прутья арматуры, выставляя их на посмешище, как дикие племена в старину украшали свои жилища черепами поверженных врагов. Прыгуны и крысы презирали друг друга, и то, что эти давние враги объединились, означало одно – людям не на что было больше надеяться.

– Легко обмануть крысу, – говорили старики, – она глупа, подслеповата. Один инстинкт и ярость. Были случаи, когда удавалось даже напугать ее и обратить в бегство – где забияка, там и трус. Не то прыгуны: с ними не поспоришь. Однако ленивы и не любят долгого преследования: бежишь, бежишь от него, и уже, кажется, настигает, так ведь нет – остановится, как задумается, хлопнет себя по коленкам, да и прочь повернет.

С объединением двух вражеских племен людям стало совсем неуютно. К отдельным смертям относились спокойно, но теперь началась методичная, целенаправленная резня, и улицы города окрасились кровью. Загонщики держались уверенно, зная, что сила на их стороне. Кольцо облавы, устроенной нелюдями, сжималось до тех пор, пока не сбились в толпу все оставшиеся еще в живых люди, испуганные, обозленные, отчаявшиеся. Огнестрельного оружия у них не было, а топоры и пики не много значили перед стеной ощетинившихся хищников. Чуть не попались, но кто-то вспомнил о старом бомбоубежище под мостом.

Глупая затея – да и черт с ней – последний заслон, который сдержит убийц хоть на час, последний приют представлялся желанным и надежным местом. Никто не хотел признаваться в том, что устал, что измучен, жаждет смерти. «Мне-то уж все равно, а она как же?» – думал мужчина, глядя на свою подругу. Женщины, забыв себя, тревожились о детях. Дети понимали все, даром что малы; но ребенок вообще не верит в смерть, считая ее страшным недоразумением, никоим образом не касающимся его самого.

Металлическая баррикада была хлипкой, ненадежной, дым от горящих шин ел глаза, а крыс еще не было слышно. Часовые, крепкие мужчины с пиками, старательно прислушивались, в любой момент готовые принять бой, но все было тихо. Надолго ли?

Кислая душная полутьма, жара, запах страха и немытых тел, тусклые детские глаза и женские всхлипы, покорное сопение мужчин – все походило на липкий кошмар, хотелось криком разорвать напряжение, вскочить, делать что-нибудь.

Медленный странный звук проплыл в воздухе. Дети мигом вздернули головы и заозирались, как потревоженные зверята в стае, женщины прекратили плакать. Звук был так нежен и мелодичен, что люди забыли о своих заботах, полностью обратившись в слух.

Вслед за первым возник новый звук, он был тоньше и жалобнее, трепетным чувством повеяло от него, словно птица прочищала горлышко. Люди, удивленные и заинтригованные, устремились вглубь тоннеля, откуда доносились звуки.

Четверо оборванцев по-птичьи невесомо мостились на обломках ящиков, держа в руках инструменты. Музыка! Что-то невыносимо легкое и страстное, что просится в глаза, набухая слезами и заставляя сердца биться чаще обычного. Что-то живое и мягкое, как трава, но сильное и с пламенным характером, объемлет весь мир и едва ли уместится в груди.