Хранитель детских и собачьих душ

Главврач, человек мягкий и даже сентиментальный, не причинял никакого вреда зеленому постояльцу, а саду лишь того и надобно – не лез сад в больничный двор и за ограду далеко не высовывался – соседствовали мирно. При западном крыле больницы, где фабрика-кухня цинковой крышей задорно перемигивалась с солнцем, буйно разросся малинник в окружении шелковицы, поварихи варили компоты, медсестры выбегали в перерыв набрать в пластиковые стаканчики матовых тутовых ягод.

Все выше деревья, все затейливее переплетения ветвей над головою – живой шатер колышется, шумит; нет-нет и промелькнет за деревьями железная ограда – легендарный зеленый забор. Что за забором? Пустырь, где живут лишь одуванчики и осколки битых бутылок внезапно вспыхивают изумрудами в волнах песка; свалка – клочки газет и рваные шины, проржавевшие гармони батарей, мертвые велосипеды, мышиное царство?

Больница располагалась на окраине города, дальше – ветер, ветер… Идти мальчику не то чтобы слишком неудобно, а как-то щекотно, сказочно, – листва нашептывает, обнимает, уговаривает… Тише представляется, что необъятный зеленый зверюга льнет к его телу, желая либо чем-то одарить, либо, напротив, забрать у него что-то важное. Здание больницы отсюда не видно, – слишком глубоко он забрался; хорошо, значит, и его никто не увидит, не поймает, не станет ругать.

В отделении кардиологии к детям относились заботливо, но строго: шумные игры запрещались, режим соблюдался до мелочей, гулять детей выводили на площадку напротив парадного входа под надзором нянечек.

Зеленый забор – четкая граница между мирами; там – воля и безвременье, безбрежный воздушный океан с запахом диких трав, здесь – больничные стерильные запахи, узкие коридоры, белые одежды. Сад настороженным псом между – охраняет больницу, заглушает лукавые голоса пустыря.

«А если попытаться перелезть ограду, – подумал мальчик, – и уйти далеко-далеко в степные травы? Может быть, я оставлю свою болезнь здесь, а там я уже буду не я – другой, сильный и странный?» Ноги сами переступали по тропке; ветки, ветки, ветки… От запаха жасмина в глазах пляшут золотые червячки. Ограда ближе, близко… вплотную – шероховатая, прочная решетка.

Тиша смотрит вверх. За оградой, кажется, даже небо другого цвета – глубже, что ли. Тошно от болезни, измучила совсем, кожа да кости, халат болтается, как на вешалке, стыдно перед девчонками. Об этой больнице ходят нехорошие слухи, здесь разбивается в кровь святое детское «хочу» («хочу быть большим, хочу играть, хочу, чтобы не болело»). В больнице живет страх, липкий, колючий.

Церковь – дыхание глаз – молитва, глаза дышат в такт колыханию свечей; в больничной палате молитва – детский смех. Как дорого стоит здесь смех! Каждый час пропитан мукой, и процедурные комнаты вкрадчиво надвигаются, подстерегают, словно пауки.

Есть детская тайна – маленькая, сладкая: можно легко узнать, кто из ребят умрет в ближайшее время, стоит только прогуляться вдоль зеленого забора, держа путь по солнцу, чтобы в глаза било. Отсчитать двести, и двадцать, и пять шагов.

Встать, прижаться спиной к забору.

Царапнуть колючкой руку, чтобы выступила кровь.

Ждать.

Если все сделано по правилам – скоро появится он, который все знает, ведун, Батька. Он и назовет имя (узнаешь – бегом беги назад, не оглядывайся. Да смотри никому не рассказывай, не то разделишь чужую злую долю). А ребята ведь ждут. Что сказать им? – скажешь просто: его среди нас нет.

Относительно того, как выглядит Батька, ходили разные толки, одинаково сомнительного свойства. Некоторые утверждали, что он – невысокий старик с косматой гривой волос и бородой, другие – что широкоплечий, статный молодец в черном плаще и шляпе. Разные прочие твердили, что внешность его обманчива, запомнить толком невозможно, в памяти держится лишь низкий голос и горькое, землистое дыхание.

В чем сходились все – так это в том, что ни при каких обстоятельствах не стоит смотреть ему в глаза. Потому что в глазах его – мрак, и голод, и пустота, и если взглянешь ему в глаза, то не удержит его забор, не защитят тебя железные прутья – и проникнет, просочится, вопьется страшный Батька, высасывая твою жизнь, как пиявка…

Заветное предание обладало невероятной живучестью. Бытуя среди детей, оно, передаваемое из уст в уста, стало привычным и непреложным фактом, вроде штампа на больничных простынях, овсянки-размазни или ежедневных процедур. Существовал восход и закат солнца, существовал горький больничный режим, предусматривающий любую мелочь, существовал страшный человек, знающий очередность смертельных исходов.