Хранитель детских и собачьих душ

Сила ее рук была просто нечеловеческой. Скрюченные пальцы напоминали своей твердостью деревянные бруски, зеленые глаза метали молнии. Небрежным движением откинув полу его плаща, она протянула лапу (по-другому не скажешь) и цапнула его за грудь. «Сейчас она вырвет мне сердце», – подумалось Тимофееву.

С громким шипением и визгом, словно ошпаренная кошка, ведьма отшатнулась от него, нелепо взмахнув руками и едва-едва устояв на ногах. «Ага, тварь! Дотронулась до значка!»

– Что за черт! Откуда… ты… взял…

Сам себе удивляясь, Тимофеев шагнул к блондинке, корчащейся в бессильной ярости, и громко произнес:

– Вон! Убирайся прочь! От ворот – поворот!

Что-то захлопало, засвистело в сгустившемся воздухе. Блондинистая тварь закричала тонко и пронзительно, как ребенок. Тимофеев мог бы поклясться, что видел, как откуда-то извне, из ничего, возникло на миг гигантское пестрое крыло и хлестнуло ее по лицу. В следующее мгновение она уже убегала прочь по боковой аллее в сторону парка, пытаясь укрыться в темноте, а следом неспешно двигалась, скользя по асфальту, зловещая тень, тень огромной птицы.

Тимофеев не стал оглядываться. Он был уверен, что брюнетка испарилась еще быстрее, чем ее подруга. «Ты пожалеешь! Очень пожалеешь!» – донеслось из-за деревьев. А может быть, просто разыгралось воображение.

Он очень устал. Холодно. Запахнул плащ, с сожалением подумав об оторванных пуговицах, и отправился восвояси. Свобода, слово со вкусом сахарной ваты, медленно таяло на языке. Редкие прохожие, попадающиеся на его пути, суетливыми муравьями мелькали мимо, возвращаясь домой, к семье и детям. Старые деревья с шершавыми стволами, молчаливые великаны, были равнодушны и величавы. Все это: ночь, капельки-звезды, деревья и прохожие – было бы похоже на старую декорацию, украшающую последний акт пьесы (таким нелепым и ненатуральным казалось ему все это), если бы не ветер, холодный, пробирающий до костей. Ветер, единственная черта реальности в этом театре абсурда.

Он долго ждал троллейбуса. А может быть, десять минут. Он сильно продрог. И вот, когда троллейбус показался из-за поворота, Тимофеев услышал за спиной мужской голос.

– Эй, уважаемый.

Он обернулся. Два милиционера, один совсем молоденький, с наглым лицом, и второй, старше и выше первого на две головы, с тяжелым взглядом страдающего запором человека, глядели на него с интересом.

– Чем могу быть полезен? – спросил Тимофеев, удивившись такому повороту событий.

– Предъявите ваши документы.

– У меня их нет. Видите ли, – развел руками Тимофеев, – выскочил в спешке из дома, вот и… забыл.

– Он забыл! – подмигнул товарищу молоденький.

– Встаньте, уважаемый, возле стенки, – указал старший коп. – И расстегните плащ.

– Зачем?

– Давай-давай, мужик, без разговоров, – грубо процедил младший коп, хлопнув его по плечу.

Тимофеев повиновался. Прижавшись спиной к стеклянной раме, ограждающей остановку, он распахнул плащ. Милиционеры тщательно обыскали его, вытащили из кармана кухонный нож. В их взглядах читалось усталое удовлетворение, словно они увидели то, что ожидали увидеть.

– Гляди-ка, еще один забулдыга, – хмыкнул молодой. – Берем, сержант?

– Вы ошибаетесь, – растерялся Тимофеев. – Я вовсе не…

– Что же ты, уважаемый, всегда гуляешь с ножом в кармане? – спросил старший коп. – А пуговицы от плаща дома забыл?

– Вы не понимаете, – попытался возразить Тимофеев. – Я не бродяга, я только…

– Степаныч, он нас дураками обозвал! – повеселел молодой хам. – Не понимаем, говорит, мы ни черта!

– Бери голубчика. Там разберемся, – сказал Степаныч.

Тимофеев поднял руку, протестуя, но удар дубинкой в пах, а затем по голове развеял все его возражения.

В полубессознательном состоянии – кажется, его били ногами, а потом волокли под руки, кажется, он вяло сопротивлялся, – Тимофеев в конце концов очнулся в камере. Он находился в сыром помещении подвального типа, где по стенам, испещренным непристойными надписями, стекали капли воды, где пахло плесенью, а в грязном толчке что-то копошилось, где в раковине был оторван кран, и невозможно было открыть воду. Черные точки, назойливо рябящие в глазах, вращались все медленнее, пока Тимофеев приспосабливался к своему новому состоянию, лежа на жесткой скамье. Все тело жутко болело, он чувствовал себя совсем старым и лежал, боясь пошевелиться, чтобы не вызвать новый приступ боли. Скомканный грязный плащ, который, по-видимому, с него сорвали, валялся в углу кучей тряпья.

Ему было паршиво.