Хранитель времени

Шли пешком. У Вовы в руках – старая спортивная сумка. Вокруг – беззаботные люди. Фотографируют друг друга на фоне классических питерских видов. В прежние времена я бы фотографировала этих беззаботных людей.

Набережная оказалась еще более многолюдной. Куда не погляди – улыбки. Небольшая восторженная группа около крепкой женщины с мелким медведиком. Которому самое место в лесу, рядом с мамой, а не посреди толпы зевак. Медведика можно напоить из бутылки молоком. И подержать в руках. За деньги, конечно. От молока он весь в подтеках, но его моментально вытирают, для придания товарного вида. Ему жарко, он упился этим молоком до одурения, на морде у него намордник, а маленькие смышленые глаза пытаются выпросить у судьбы немного покоя и прохлады.

Развеселые матросы в шапочках с синими помпонами с жалостью смотрят на медвежонка и поднимаются на борт судна, чтобы не видеть ничего, кроме города и Невы. Мы им не нравимся и я их понимаю. Особенно после того, как меня оглушает многоголосная реклама прогулок по рекам Питера. Ор в микрофоны выносит мозг. Бредятина, как в обезьяннике находишься, а не в центре культурной столицы.

Вова рассекал толпу как ледоход. Ему беспрекословно уступали дорогу даже самые твердолобые зазывалы и торговцы живым товаром. Обезьяновладельца он просто оттеснил к самому парапету, едва не размазав об гранит.

– Пришли, – Вова прижал сумку к животу и огляделся коротким волчьим взглядом.

Нанятый катер смахивал на баркас, хотя я баркаса ни разу не видела. Капитан, сухой склочный старик, в белой рубашке и синих брюках, два парня, загорелые как негры, в плавках. Я не понимала, как Вова собирается провернуть задуманное при посторонних людях и волновалась. Но все прошло просто замечательно. Лучше не бывает. И мои опасения, что прах Панка полетит по ветру прямо мне в лицо, не оправдались. Вова все сделал незаметно и аккуратно, а пепла вообще не было. В урне оказалась зола и какие-то подозрительные куски, похожие на мелкий шлак.

– Что ж вы красотами достопримечательностей не восторгаетесь? – с подозрением в голосе спросил капитан.

– А че на них смотреть? Мы местные, – невежливо огрызнулся Вова.

Он теперь торопился. Перемена в поведении была настолько разительной, что капитан занервничал и не спускал глаз с урны, словно в ней мог оказаться ядерный заряд или еще что поразрушительнее.

– Доброе напутственное слово нужно произнести. Что говорят в таких случаях, а? – спросил Вова.

– Пусть вода ему будет пухом, – предположила я как можно тише.

– Пусть, – согласился Вова и прибавил, – Все мы опадаем как осенние листья.

Неуклюже размахнулся и тяжелая урна, издав громкий бульк, утопла в Неве. Капитан запыхтел как паровоз и начал переглядываться со своим экипажем. Похоже, они много чего повидали и были готовы ко всему.

Смайнав урну в фарватер, Вова сразу осунулся и грубо потребовал, чтоб нас высадили. Никто не возражал.

– Хозяин – барин, – сухо попрощался капитан и мы вышли на берег.

В общем, печальной торжественности не получилось. И как я не старалась, нужного настроения не возникало. Отвлекало все. И блики на воде. И веселые матросы. И публика, гуляющая на набережной. И вертолет над Петропавловкой. И даже запах воды.

– Ничего, – подумалось мне, – Придем домой и можно снова лежать и вспоминать сколько душе угодно. Нужно как-то научиться жить дальше. Но как? Ладно, буду просто вспоминать.

Только не получилось ничего. По дороге Вова зашел в магазин и накупил водки. Бутылки брякали, в той самой сумке, где совсем недавно лежали останки Панка. На подходе к нашему двору, Вова с каждым шагом прибавлял скорости, я еле за ним поспевала. Подходя к дому, он уже почти бежал. Гриша, завидя нас, обомлел и даже не стал извергать лозунги. Мне показалось, что он хотел мне сказать что-то важное, но не решился.

Странное ощущение – в мире стало на одного человека меньше. Словно с неба сперли звезду. Но вокруг ничего не изменилось. Меня это поражало все больше. Даже неизменность Вовиной квартиры казалась оскорблением памяти Панка. Наверное, нужно было предпринять какие-то правильные ритуальные действия, занавесить зеркала, поставить его портрет с черной лентой, стопку водки перед ним и ломоть хлеба поверх стопки. Я теперь понимаю смысл поминок – они разделяют мир на «до» и «после». Как и похороны. На которых непременно должны звучать хорошие, искренние слова.

У нас ничего этого не было. Только куртка Панка. А поминки компенсировались сумкой водки.

– Ну вот. Дело сделано, – сказал Вова и ушел в черный запой.

А я лежала на диване со своим чувством вины и боялась выходить из комнаты. От всего пережитого в сумерки комната становилась пугающе нереальной. Стены то расширялись, то сужались, превращая пространство в конуру. Тени на стенах и потолке извивались, рисуя смутные опасные узоры. В них было можно увидеть все, что схоронилось в памяти. Даже профиль Панка и его улыбку. Только он умел улыбаться так, что на душе становилось светлее.