Хранитель времени

Можно было, конечно, и в его отсутствие обнаружить истинного виновника. Но она почему-то так глубоко и полно с первой же минуты поверила в то, что виновна именно она, так была потрясена сознанием своей ошибки, что ни о чем другом и помышлять не могла.

Но как Шмелев мог это сделать?

Дело даже не в том, что он переложил свою вину на нее. Было что-то глубоко оскорбительное в равнодушии, с каким Шмелев сунул заметку в секретариат, не проверив ее сам, не заглянув в чужую правку.

Велика ли, мала заметка, — она была для Клавдии Леонидовны священна, ибо предназначалась для читателя. Держа в руках влажные гранки, сверстанную, исчерченную карандашом редактора полосу, она всегда ощущала их живую силу.

В ту минуту они еще были всего лишь полосками бумаги, материалом для проверки, предметом труда многих людей, работающих в газете. Но едва в глубине большого здания редакции, в самом нижнем его этаже закипал ровный рокочущий гул, говорящий о том, что начали работать печатные машины, как эти разрозненные статьи и заметки, слитые воедино на газетном листе, начинали свою новую, самостоятельную жизнь.

Через все этажи, переборки, перекрытия до самого верхнего этажа добирался ровный величавый гул. Новенькие, девственно юные номера газеты с беспечной, голубиной легкостью выпархивали из машины. Еще полчаса назад люди, которые сидели на верхних этажах, в редакционных кабинетах, имели власть над каждой строкой газеты, могли менять эти строчки, исправлять, вычеркивать. Сейчас они не были властны изменить даже запятую. Глуховатый всепроникающий рокот, идущий из глубины огромного здания, говорил о том, что свежие газетные листы летят один за другим, бесконечно и мерно, как снег. Теперь над ними властен только будущий читатель. Но это была совсем иная власть.

Новый номер газеты родился на свет.

В этом непрестанном обновлении, когда на смену вчерашнему, отлетевшему, словно опавший лист, газетному номеру рождается новый, несущий людям новые познания, мысли и чувства, Клавдия Леонидовна всегда ощущала великий ритм жизни, ее силу, ее невянущую молодость, подобную вечной молодости природы.

Клавдия Леонидовна работала в редакции двадцать пять лет. Она хорошо знала это состояние нервной приподнятости, словно после глотка вина, и вместе с тем удивительного блаженного покоя, какое приносит ровный гул печатных машин, свежий, пришедший прямо из цеха, неповторимо пахнущий типографской краской номер только что выпущенной газеты. Это состояние было ей привычно и знакомо, как привычны и знакомы были стены редакционной библиотеки, добродушное лицо гардеробщицы Марьи Ивановны, как привычны и знакомы были металлические трубки под потолком в коридоре — адское изобретение для посылки из наборной гранок, пролетающих в этих трубках с пугающим револьверным треском.

Все это было ее жизнью, ее бытом, ее существом.

Но еще никогда она не ощущала с такой нежностью, с такой сотрясающей всю душу полнотой своей нерасторжимой, кровной связи с газетой, как в эту ночь, — в эту долгую, трудную, бесконечную ночь, когда она ворочалась с боку на бок, то зажигая свет, то снова его гася, чувствуя, как тяжело и неровно стучит сердце, вспоминая год за годом всю свою жизнь, упрекая себя за вину, в которой не была виновата.

Ровно в три часа дня, как всегда, Клавдия Леонидовна поднялась на редакционном лифте на шестой этаж.

Она вошла в отдел информации. Шмелев, розовый и томный, с таким пухлым лицом, словно его покусали пчелы, сидел за столом. Он был в спортивной куртке на молнии, в свитере и в высоких шнурованных башмаках, словно возвратился с дрейфующей льдины, а не из пригородного колхоза. Завидев Клавдию Леонидовну, он слегка привстал.

— Приветствую вас! — сказал он мурлыкающим голосом, глядя прямо на нее светло-голубыми безмятежными глазами. — Прошу садиться…

— Благодарю, — холодно ответила Клавдия Леонидовна, продолжая стоять, — Я на минуту. Хочу выяснить, почему вы не внесли давеча в заметку о научной конференции моих поправок. Как это могло получиться, Иван Кузьмич?

Шмелев усмехнулся.

— Но, Клавдия Леонидовна, голубушка… — сказал он снисходительно, словно обращался к ребенку. — Конечно же я перенес все ваши поправки. Разве мог я не сделать этого? Да что же вы стоите, присаживайтесь, пожалуйста…

— Вы говорите неправду, — тихо и твердо произнесла Клавдия Леонидовна. — Вы сами исправили заметку и сдали ее без всякой проверки. А на мою правку вы просто не обратили никакого внимания. — Она перевела дыхание. — И не вздумайте меня уверять, что вы не получили от меня гранок. Вы даже не удосужились в них заглянуть. Вот и все.

Шмелев сощурился и внимательно поглядел на Клавдию Леонидовну.