Хранитель времени

— А если бы даже и так? — с расстановкой проговорил он. — Большое дело! Подумаешь, чепуховая заметка о какой-то второстепенной конференции… В редакции уже все забыли о такой ерунде. — Он пожал плечами. — Но ведь для вас главное — ваша непогрешимая репутация! Из-за этого вы и раздуваете историю. Ну что ж, идите, идите, жалуйтесь на меня! — Шмелев покраснел, глаза его стали уже не голубыми, а почти белыми. — Мелочный вы все-таки человек, Клавдия Леонидовна…

Комната вдруг поплыла перед глазами Клавдии Леонидовны, и голос Шмелева прозвучал откуда-то издалека, глухо, точно из колодца. Но она продолжала стоять, выпрямившись, как часовой, только крепче взялась рукою за спинку стула.

— Чепуховая заметка… — повторила она, задыхаясь. — Второстепенная конференция… В газете не может быть чепуховых заметок. В науке не бывает второстепенных конференций. Неужели вы этого не понимаете?

— Послушайте, — сказал Шмелев морщась. — Извините меня, но не слишком ли много вы на себя берете в конце концов? Можно подумать, что вы главный редактор, честное слово…

— У нас всех один главный редактор — это читатель! — все так же тихо и твердо сказала Клавдия Леонидовна. Из ее волос выпала шпилька, но она не заметила этого и не поправила рассыпавшейся прически. Шмелев побагровел и встал.

— Ну, знаете, все имеет свой предел! — сказал он, с раздражением глядя на Клавдию Леонидовну своими белыми глазами. — Откуда этот тон, кто вам позволил учить меня? Человек, не написавший в жизни двух строк, понятия не имеющий, что такое творческая работа…

Клавдия Леонидовна молча глядела на него.

— Да, я маленький работник, вы правы, — наконец сказала она, и секретарша, жадно слушавшая весь разговор, не без изумления заметила, что Клавдия Леонидовна произнесла эти слова как будто даже с гордостью. — И действительно, за всю свою жизнь я не написала для газеты даже двух строчек. Но я твердо знаю, что у каждого человека, умеет он писать или нет, всего лишь одно сердце. Его нельзя приберегать, как карманную батарейку, а надо вкладывать в любое дело, которое делаешь. И читатель…

— Э! — Шмелев, махнув рукой, раздраженно перебил ее. — Надоели мне эти ханжеские разговоры.

Он сел за стол и придвинул к себе листы ТАСС, показывая, что разговор закончен.

Но Клавдия Леонидовна, неожиданно для самой себя, двинулась прямо на него.

В глазах ее зажегся такой грозный блеск, что Шмелев вместе со своим стулом невольно попятился к стене.

— Человеку, который не уважает читателя, нет места в редакции! — крикнула она и стукнула по столу. — И я вас заставлю это понять! Заставлю, слышите? — И она снова, изо всех сил, стукнула по столу своим маленьким, сухим кулачком.

Курносая секретарша ахнула и закрыла глаза. Шмелев, пожимая плечами, неестественно улыбался.

— Нельзя ли потише, однако… — пробормотал он.

Но Клавдия Леонидовна уже его не слыхала.

Взъерошенная, негодующая, в съехавшей набок блузке, она большими, быстрыми шагами шла к дверям.

Когда Клавдия Леонидовна вошла в просторную, обшитую дубовой панелью приемную, дверь в кабинет редактора была закрыта. Заседание редколлегии началось.

Тяжело дыша, словно она поднималась на шестой этаж без лифта, Клавдия Леонидовна остановилась возле стола секретарши, уставленного рогатыми, влажно, поблескивающими телефонными аппаратами. В руках, воинственно, как револьвер, она держала гранки злополучной заметки.

— Прошу вас присесть, — сказала секретарша и вздохнула. — Ваш вопрос будет рассматриваться в конце заседания. Николай Петрович тогда вас вызовет.

— Хорошо! — твердо сказала Клавдия Леонидовна и с непостижимой решимостью, с размаху опустилась на мягкий кожаный диван. Она так крепко сжимала гранки, что у нее побелели кончики пальцев. — Я подожду.

1953

ДОМ НА ХОЛМЕ

В Литву я приехала вскоре после освобождения ее Советской Армией. Первый раз я увидела Вильнюс ночью. Вдоль узкой улицы темнели дома; сквозь проломы в стенах виднелись куски кровли, косо повисшие лестницы, не доходившие до земли. От порывов ветра в глубине развалин слышался глухой железный гром, похожий на ворчанье. На стене одного дома, наполненного до краев светом луны, я прочла надпись: «Здесь жил Адам Мицкевич».

Наутро я с трудом нашла эту улицу, по которой ехала с вокзала. Развалины уже не показались мне такими зловещими. Рядом с разрушенным кварталом шумела улица Гедимина, живая, людная, пахнущая бензином…

Военный грузовик довез меня до конца городской черты и покатил дальше, по назначению. Я осталась у края дороги.

Впереди виднелся холм, рассеченный тропинкой. Я пошла по тропинке вверх; мне надо было добраться до ближайшего хутора. Воздух был душист и легок. Изредка в ветвях раздавался шорох, потом тихий звук падения, не более сильный, чем если бы о траву ударилась пчела: это падали желуди. На откосе паслись козы, позвякивая колокольчиками. Все было исполнено глубокого покоя и мира, но деревья близ реки, косо срезанные снарядами, напоминали о недавних боях.