Хранитель времени

За верхушками деревьев по небу двинулась еле заметная голубизна. Она ширилась, как бы смывая пепельный, мертвящий налет. Чуть сверкнула вода в пруду, по листве скользнул струящийся, едва заметный блеск. Солнце еще было закрыто тенью. Но в ветвях деревьев все усиливалось шуршанье, тихая возня: птицы чувствовали возвращение света.

Тонкий луч, похожий на золотую проволоку, протянулся сквозь ветви на аллею. Из-под тени медленно показался узкий расплавленный серпик. По небу осторожно, как бы пробуя силу, разливалось розовое тепло.

На наших глазах происходило великое чудо жизни.

Краски менялись: небо стало розовым, тропинки — синими, деревья — золотыми. Мягкий утренний ветер тронул листву, и она ответила ему доверчивым шелестом. Звонко и счастливо запела первая птица. Синие тени на дорожках таяли, теперь синева все шире захватывала небо.

И вдруг, наконец прорвавшись, хлынул с неба могучий сверкающий поток света.

И тотчас же все ожило.

На дорожках замелькали тени, вспыхнул пруд, отражая солнечные лучи. С низким бархатным гуденьем пролетел шмель. Павлины, тяжело слетев с ветвей, как ни в чем не бывало двинулись на лужайку. Беспокойный черный лебедь снова начал кружить по блестящей воде.

Легкие блики легли на стволы деревьев. Утро поднималось над землей, дыша теплом и благоуханьем.

Профессор стоял, подняв голову к небу. Никогда не думала я увидеть на этом сухом, жестковатом лице такое бесконечно мягкое, почти детское восхищенье.

А его сын все продолжал слушать голос природы. Он глядел прямо на солнце сквозь свои черные очки. Лицо его было залито светом.

— Ну, что вы видите? — спросила я его нетерпеливо. — Совсем кончилось затмение? Господи, как жаль, что у меня нет темных очков! Расскажите же, что вы видите?

Николай Корень молчал. Я повторила вопрос, сердито уставившись на него, и вдруг запнулась.

Меня поразила странная неподвижность его лица. Он не щурился от солнца; ничего в его чертах не отвечало игре лучей, ничто не отзывалось на них. Это было лицо человека, который не видит солнца, а только осязает его тепло.

Я стояла, оцепенев, не в силах поверить своей догадке.

На мою руку осторожно легла сухая, горячая ладонь, — Евгений Петрович отвел меня в сторону.

— Дело вот в чем… — тихо сказал он, глядя куда-то вбок, и запнулся.

Мимо нас с видом победителя прошел Митя с рыжей девочкой, держа в руках густо исписанную тетрадь. Синица, вертя головкой, охорашивалась на ветке. Внутри вольеры промчалась белка. Над прудом медленно плыло наполненное светом облако.

Это была жизнь во всей ее теплой прелести, в бесконечно милых, обыденных подробностях.

Я смотрела на человека, который ничего этого не видел: ни красок неба, ни цвета листвы, ни рисунка теней, ни объема облака. Он не видел, как вернулось солнце, как хлынули, сияя, солнечные лучи. И сердце мое содрогнулось, когда я поняла это.

— Он потерял оба глаза в сорок четвертом году, после ранения, — неловко сказал Евгений Петрович, по-прежнему не глядя на меня. — Уже будучи слепым, кончил университет. Как вы изволили слышать, защищает диссертацию. Ни от чего не хочет отказаться — ходит плавать в бассейн, зимой катается на коньках… Молодчина, в общем… — сказал он, покашляв, и замолчал.

Обернувшись, он посмотрел на сына.

Тот стоял, подставляя лицо теплоте лучей. На щеках его лежал смуглый молодой румянец. Евгений Петрович глядел на него с нежностью, с гордостью… Сын провел по лицу рукой, будто умылся солнцем, и осторожно шагнул вперед.

А отец все глядел на него, не отрывая глаз. Он словно хотел впитать идущий от сына ясный и чистый свет духовной силы, — великий свет, который может озарить путь человеку даже тогда, когда у него навеки отнята бессмертная краса торжествующего солнечного дня.

1955

В СТЕПИ

Была уже ночь, когда мы въехали по шоссе в белый, освещенный яркими огнями городок. В управлении нам сказали, что самолет уйдет завтра в полдень. Надо было подумать о ночлеге.

— Ничего, — сказал Котенко. — Заночуем у Кузи.

— У кого? — переспросила я.

— У Кузи. Хозяева будут очень рады. Там всегда кто-нибудь ночует, они уже привыкли.

— В столовую заедем? — спросил шофер и, не дожидаясь ответа, остановился возле затянутой полотняным тентом верандочки.

Он сощурил глаза, напряженно вглядываясь, и вдруг сказал ликующим голосом:

— Раки! Не сойти мне с этого места, раки с Дона… Мировая еда!

На веранде был занят только один столик. За ним сидел долговязый детина в замасленной майке, с татуировкой на левой руке. Татуировка изображала змею, кусающую собственный хвост. Перед детиной возвышалась громадная гора раковой шелухи. Ел он с пониманием дела: от каждого рака оставался только багровый панцирь да кончики клешней.

За стойкой толстая, краснощекая женщина перетирала пивные кружки и напевала вполголоса:

Для кого я росла,
Для кого я цвела
До шестнадцати лет, как малина…

Завидев нас, женщина неодобрительно покачала головой.

— Раков больше нет, — сказала она сухо. — Пиво тоже кончилось. И вообще столовая закрывается в десять часов.