Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток

От Шиверска до Хаи, когда Митрич сам сидел в лопастных, ему было не так страшно. Сидел он спиной вперед, стараясь глядеть либо подалее, на берега, либо в ноги, на дно лодки. Стиснутые ладонями рукоятки весел придавали уверенность. А потом он привык, обтерпелся, даже стал поглядывать в воду, наблюдать, как в прозрачных струях дрожали, мелькая под лодкой, контуры каменных глыб, усыпавших русло реки.

К плесам Митрич привык, но в порогах, когда пенные гребешки, срываясь с крупной и редкой волны, захлестывались через борт, а берега исчезали из виду, закрытые набежавшим выше лодки валом, Митрич терялся, бледнел и, случалось, прямо грешил, как новорожденный младенец.

Лодка была нагружена с верхом. Лежа на бугре посреди клади, Митрич чувствовал легкое головокружение и, стараясь по возможности не выдавать себя, крепко вцепился руками в брезенты.

«Сидеть в лопашнях способней, — соображал он, — рукам тяжельше, а для головы лучше. Может, приобыкну».

Солнце поднялось уже высоко, когда впереди зашумел первый от Хаи порог Аракан. По небу неслись разрозненные табуны кучевых облаков. Слегка тянула низовка. Вода серебрилась в пестринах, как рыбья чешуя. В изголовье порога курчавились белки на гребнях валов.

— Дед Степан, проснись! Аракан! — окликнул Митрича Бурмакин. — Ваньча, гляди: ударять волной под весло будет — держи крепко, пережди, пока прокатится, а потом пуще подгребайся.

— Господи Иисусе! Помоги пройти благополучно, — пробормотал Митрич, распластавшись, как лягушка, животом вниз, на брезентах. — Ссадил бы ты меня на берег, Павел, легше было бы в лодке.

— Лежи, — сказал Бурмакин, привстав на корме и разглядывая ход матеры, — только не дрыгайся. Аракан порог не сердитый.

Нос у лодки поднялся на гребне волны и гулко хлопнул по воде, опустившись вниз. Отсвечивая радугой, в стороны разлетелись яркие брызги.

— Греби! — крикнул Бурмакин.

Ваня натужился. Лодка заплясала на гребне и скользнула под вал. Верхушка волны сломилась и упала в лодку. Митрич с криком вскочил на колени.

— Господи, сохрани… Тонем!

Лодка наклонилась сильнее, вал хлестнул через борт.

— Ложись! — в исступлении заорал Бурмакин, выбиваясь из матёры в затон, в подпорожье. — Дьявол… Было утопил..

Ваня, сложив весла, дрожащими от усталости и испуга руками вытирал горячий пот.

— Есть охота, — сказал он, просительно вглядываясь в суровое лицо Бурмакина, — давай отаборимся, Павел.

— Давай, — согласился Павел. — Промялись здорово. Эвон к той россыпи подчалим. Отдохнем на пригреве.

Забыв недавний страх, Митрич сидел у костра, подкидывая тонкие сучья под котелок. Желтые полоски пламени прыгали вокруг закопченного дна. Запах похлебки приятно щекотал в носу.

— Молодец, Павлуша, светит месяц, молодец! — лисил Митрич, прищуриваясь на солнце. — Сидели бы мы над Мироном, казнились. А что проку? Нет ничего. А тут помаленьку, помаленьку — и вперед. Хе-хе-хе! Поблазнило мне малость в пороге, будто опрокинулась лодка-то. Господь пронес, слава тебе, слава!

Пепел серыми хлопьями кружился над костром и опускался Митричу на плешину, блестевшую на солнце в кольце кудлатых волос. Опухшие глаза светились радостным и в то же время хитрым огоньком. Приятная истома в натруженных мускулах смягчила настроение Павла. Ваня подставил солнцу оголенную спину.

— И-их! Добро. Будто в бане, — похлопывал он себя ладошками по смуглой коже. — Веничком бы!

— Крапивкой, — поддержал Бурмакин.

— Смейся? Будто сам не хочешь?

— Правду говоришь, — задумался Бурмакин, — попариться бы, ух, как хорошо!

— А вот так, Ванюша, — спросил Митрич, — был бы я или он, — указал на Бурмакина, — колдун великий, чудодей, и сказал бы тебе: пожелай на час все, что хочешь, — без слова предоставим. Чего бы ты захотел?

— К жене, к Груне, — без колебания ответил Ваня. — Соскучился я по ней.

— Эх, чудак какой! — жалеючи, усмехнулся Павел. — Бунтует кровь у тебя. Ну, ничего, наживетесь всласть — еще и нацарапаетесь. Женская любовь — что роса утренняя: пыхнул ветерок — и нет ее, обсохла.

— А у нас не так… Ласковая она у меня, Груня-то, — обхватив колени руками, тихо и как-то особенно проникновенно сказал Ваня… — Может, спортится, не знаю… А сейчас дружно живем, бережет меня — пылинке сесть не даст. В слезах заходилась, как в тайгу собирала. Зря я поехал. Лучше б вокруг дому работал, либо на постройку железной дороги ушел. Как вздумаю о Груне, жалко станет: вроде не жена она, а еще роднее.

— А знаешь, — вдруг повернулся на локоть Бурмакин, — верно ты, парень, сказал. Смеюсь я над такими, как ты, издеваюсь: дескать, зря вы себе голову закрутили, затуманили: не любовь в бабьем сердце, а так, муть одна, как в реке весной, а к осени устоится — и нет ее, водица холодная останется. Ты ли, другой ли — женщине все равно. Обмануть, посмеяться над тобой ничего ей не стоит. Где ж такую любить? Ты вот хорошо сейчас сказал: коли жена не только жена тебе, а роднее еще, душу твою в тебе поймет, то и любовь будет другая. Хорошая. Только где же такую любовь на свете найдешь? Видать, повезло тебе, Ваньча…