Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток

— Будь ты проклята! — в тоске шептал Павел посиневшими губами. — Вот привязалась, чертова хворь! Угнали бы скорее, хотя дышал бы воздухом. Что же решения нет? — Он подал прошение начальнику тюрьмы, чтобы включили его в первую проходящую партию, независимо от состояния здоровья.

Вонь от параши, стоявшей у двери, была нестерпима; людей тошнило.

— Пущали бы на двор оправляться… Жизни нет… — проговорил, отходя, один арестант.

— Тут она, жизнь, и есть, — через силу улыбаясь, возразил Павел. — На воле сто лет проживешь и не заметишь, а здесь тебе каждый день памятен.

— Сказывают, закон такой выходит, что в кандалы каторжан заковывать не будут, — повернулся на локте худенький чернявый парнишка с приплюснутым носом.

— Веревками вязать будут, — опять с насмешкой подтвердил Павел, — а жидких телом — суровыми нитками.

— Ты не смейся, — серьезно сказал парнишка, — я ведь что слыхал, то и говорю.

— Милый, — вступил в разговор третий арестант, оставленный в тюрьме от предыдущей партии, — будь дурной, да не будь глупой. Дураку прощают, а глупого вдвое бьют. Ты пойми: каторга без цепей — все равно что свадьба без музыки.

— А дюже тяжелые они, цепи-то? — спросил парнишка. Он был приговорен к двадцати годам каторги за убийство урядника, истязавшего порками крестьян.

— Не очень, — задумчиво ответил его собеседник, — вес не так большой, но тело растирают здорово, в особенности мослы на ногах.

— А ежели сбежать — можно в них?

— Убегают. Да только, если заклепки не срубишь, далеко не уйдешь: малой речки вплавь не перейти.

— А как их срубать-то, заклепки?

— Ты что, до каторги еще не дошел, а бежать уже собрался? Очень ты щуплый, вряд ли выйдет. А заклепки, что же, ногтем не сковырнешь, кузнеца просить надо.

— В деревню зайтить?

— Бывает, что и в деревню.

— А не выдаст кузнец? — затаив дыхание, вытянулся парнишка.

— Задумал бежать — на все пойдешь. Недаром на спину туз бубновый нашьют. Вот и оправдывай поговорку: «Трусы в карты не играют». Он, туз-то этот, иному счастье приносит, а другому, оказывается, вместо мишени на спине пришит, чтобы стражнику вернее целиться было.

— Убивают?

— Нет, — не вытерпел Павел, — ежели в самый туз попадут, надо полагать, пуля сплющится.

— Почему? — наивно спросил парнишка.

Арестанты захохотали. Разговор стал завязываться общий. В уголок к Павлу стягивались от двери любопытные. Они усаживались на корточки, опирались друг другу на спины, скребли пальцами лохматые головы.

— Воды, что ли, в реке им жаль? — жаловались арестанты. — Хотя бы холодной водой помыться.

— Эх ты, язви тебя, искупаться!

— Сиди!

Снаружи в дверь яростно заколотили прикладом.

— Эй, вы, там! Развозились! Молчать!

Арестанты притихли. Павел приподнялся и сел, прислонившись к стене спиной. Грязная рубаха распахнулась, обнажив багровый узловатый рубец на груди.

— Что это у тебя, Павел? — полюбопытствовал парнишка, указывая пальцем на шрам.

— Так. Пятнышко родимое, — усмехнулся Павел широким оскалом чистых, ровных зубов.

— Ну-ну, — не поверил парнишка, — это вроде рана на груди была.

— За эту рану и в каторгу иду.

— Ты б рассказал!

— Что рассказывать-то? — с неохотой ответил Павел. — Разбурсвило камнем в пороге — и все.

— Эт-та когда ты купчишку кончал? — прищурился на Павла матерый мужичина по прозвищу Середа.

Парнем молодым он сгоряча убил свою подружку из ревности и пошел за это на вечную каторгу. Бежал с нее, чтобы на могиле у любимой горе свое страшное высказать, как несдержанно, в гневе, поднялась рука у него и рассудок на мгновение затуманился… Но поймали его на пути, вернули. Он снова бежал, и снова его поймали. Так восемь раз за тридцать пять лет. Постепенно опустился вовсе, огрубел мужик, — старое давно забылось, а побеги стали для него привычкой.

— По суду убийца я, верно, — нахмурился Павел. — А засудили меня — только бы засудить. Спасал я человека, чуть сам не погиб, и все равно вот на каторгу, как душегуба. А Павел Бурмакин душегубом не был и никогда не будет. И на человека подло рука у него но подымется…

— Эт-та ты мне говоришь? — выставил нижнюю челюсть вперед Середа.

— И тебе! — отрезал Павел.

— Ах ты, паршивец! — немея от изумления, прошипел Середа. — Я ж тебе сейчас глотку вырву…

И пошел к Павлу, расталкивая ногами сидевших на полу арестантов. Ему никто не помешал. Одни его боялись, другие ждали с любопытством, чем кончится неравный поединок.

Пробравшись вплотную к подстилке Павла, Середа с тупой злобой уставился на него. Павел сидел неподвижно, не дрогнув бровью. На лбу нехорошим блеском маслилась испарина. Часа два тому назад он дрожал в сильнейшем ознобе, а сейчас жар крупными волнами разливался по телу. Середа, стиснув кулаки, помедлил.

— Нет, — сказал он, харкнув на пол, — дохлятиной руки марать не стану. В Зерентуй вместе пойдем. Оживеешь — тогда там прикончу. Середа обиды не прощает, так и знай, — и, задевая за нары, пошел обратно.

Павел проводил его равнодушным взглядом.