Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

Стиснув ладонями виски, Порфирий сидел на высоком берегу, падающем в реку крутой осыпью гальки и щебня. Тени от безлистых берез перемещались в медленном круговом движении, вытягивались, теряя всякое сходство с деревьями. Порфирий сидел. Холодными, вялыми стали солнечные лучи, влажным морозцем дунуло с реки, и стайка клестов, вспорхнув с изгороди у зимовья, полетела искать себе теплого ночлега. Порфирий сидел. У ног его лежали топор и котомка с налимом, оставленным Дарьей. За спиной пустыми окнами глядело на поля зимовье — Петрухина постройка. Здесь по весне жили его работ-ники, выезжая на пашню, осенью — убирая хлеб. Опрокинутый вверх дном, горбился дощатый карбас, на котором работники переправлялись летом за Уду косить сено. Кругом Петрухины владения! Здесь его земли протянулись из-за реки до самых предгоръев Саян.

Сюда Порфирий прибрел еще до полудня, а как — не запомнил. Вот торчат по самой кромке берега смолевые пеньки, а лучин из них Порфирий еще не нащепал и не испек в золе налима. Он даже не развел огня, хотя вечерний морозец все сильнее сводил ему плечи.

Порфирий сидел — и видел красивое, немного надменное лицо отталкивающе-чужого мальчика, и слышал сверлящие слова Дарьи: «Пересиливай себя. Ты можешь. Тебе легче полюбить чужого, чем Лизавете отказаться от своего». Легче полюбить чужого… Если бы легче! Если бы даже и не легче, а только можно бы полюбить!

Даже тишина на этот раз не успокоила Порфирия. Другие слова Дарьи жгли еще сильнее: «Не уходи из дому, если снова не задумал вовсе уйти». А он стал уходить. И все чаще. Думая, что бежит от встреч с Борисом. Дарья верней поняла: так он уйдет от Лизы. А от нее еще раз он уйти не может, как не может уйти от товарищей, от общего дела, которым заполнена вся его жизнь.

Порфирий отнял руки, тряхнул головой. Болит, как свинцом налитая, горячим свинцом. Как, зачем он сюда попал? Да, налимы… Глушить с лучинами налимов. Без рыбы нельзя возвращаться. Даже видимости заделья, почему он весь день пробродил где-то, у него не останется. Да… Сама любовь к мальчишке этому не приходит, а ненавидя его — он потеряет Лизу. Стало быть, он должен пересилить себя, должен заставить, — Дарья правду сказала… Другого решения ему все равно не найти. И он заставит себя. Пересилит… чего бы ему это для сердца ни стоило…

Порфирий поднял топор и, зябко поводя плечами, направился к обуглившимся сосновым пенькам. Подрубал глубоко и откалывал крупные поленья, чтобы удобнее было потом их расщепить на лучину. Жирная древесина с коричневыми пятнами перекипевшей в пожарищах смолы смачно чавкала под топором. Работа оживила Порфирия. Горячая, сосредоточенная, она словно бы что-то перемалывала, переплавляла у него в душе.

И постепенно Порфирием овладела по-особенному неуемная жажда труда, движения. Он шире замахивался топором, сильнее вонзал его в сувилеватое дерево, рубил, колол, раздирал, разворачивал. Управившись с одним пеньком, он переходил к другому, к третьему… Он нарубил столько смолевых поленьев, что если бы их все исщепать на лучины — лучин хватило бы на полгода. Порфирий понял это, когда какими-то чужими глазами вдруг увидел вороха поленьев, набросанных вдоль кромки косогора. Увидел уже в полутьме, потому что солнце давно закатилось. В глубине почерневшего неба зажглись яркие точечки звезд. Их отражения — золотые искры — мерцали и переливались в реке.

«Чего же это я? Куда мне столько смолья, когда и десятка поленьев на всю ночь девать некуда?» — подумал Порфирий, смахивая ладонью пот с липа и чувствуя, как сильно, он проголодался. Выбрал несколько самых гладких и жирно пропитанных смолой поленьев, отложил их в сторону, а все остальные, сбросав в одну кучу, поджег. Высоко взметнулось мохнатое, черногривое пламя, сразу выгородив из ночи широкий круг земли и опустив плотную завесу позади зимовья, мертво глядящего пустыми окнами.

Порфирий выпотрошил налима охотничьим ножом, висевшим у него на опояске, вытер лезвие о мешковину котомки. Ожидая, пока нагорит зола, присел в отдалении от гудящего костра, чтобы не жгло глаза и плечи. Костер ему напомнил о ночевках в тайге, среди горных перевалов, а пустые оконные проемы зимовья вдруг напомнили о зимовье, обкраденном Петрухой на Джуглыме. Порфирий криво усмехнулся: кожевенный завод Петрухи горел поярче… Запалить разве ему и это зимовье? И опять усмехнулся. Вот, вот! Потом еще какие-нибудь колья из старого остожья повыдергать и разбросать по елани, — месть мальчишечья… После того, как сгорел кожевенный завод у Петрухи, Терешин сказал: «Жечь не заводы нужно, а сам класс капиталистов выжигать. Кто-то злость свою сорвал, не сдержался. А что толку?» И Порфирий тогда покраснел, хотя и не признался в поджоге. Он сознавал и сам, что Терешин прав. Но не сдержался, поджег, потому что не всегда человеку сдержаться возможно…

Сдвинув вбок пылающее смолье, Порфирий выкопал в горячей золе ямку, положил туда налима, сверху тоже присыпал золой.