Хрен знат 2

Что там, столовая ложка? — успокаивал я себя, — Ну, убудет в банке на волосок! Улетучилось, испарилось: такая жара! Дедушки дома нет. Вернётся из школы, и будет ему не до уровня. С партами такая морока! Знаю, чинил…

Творю беспредел, а сердце как заячий хвостик. Хрустнет ветка, яблоко с дерева упадёт — и холодеет спина. Я к окну: не бабушка ли идёт с инспекторскою проверкой? Гляну погляну, ништяк! Там же она, в конце огорода. Яма уже готова, перекапывает морковную грядку. Хоть тут повезло.

Как ни странно всё шло, как по писаному. Самогонки налил на полтора своих пальца. Ни капельки мимо. Вынес стопарик в сарай, брезентовой рукавицей накрыл, чтобы лекарство не выдыхалось, и сбегал за свежей водой. Сам не любил тёплую самогонку, и другим того не желаю.

А мой пациент забился, тем временем, в угол. Хвостом больше не шевелит, и вроде бы как не дышит. Будто бы понимает, что это «жжж» неспроста, сейчас его станут казнить.

— А как, — говорю, — ты хотел? — Лечиться — это тебе не по улице бегать да говны заразные нюхать! — хвать его за шкирятник и выволок на свет божий.

Повизгивает Мухтар, но зубы не кажет. Мол, делай со мной что хочешь, только скорей. Хочу помереть. Ну, это мы щас!

Пристроил ушастую голову себе на колени, пальцами придавил в районе кутних зубов, он пасть и раскрыл. Только примерился, а за спиной:

— Сашка!!!

Твою ж дивизию!

То ли он неожиданности, то ли с испугу, я всё, что в стопарике было, в глотку Мухтару влил. А ведь планировал растянуть на два раза. Тот как подкинется, да как кашлянёт! И меня с головы до ног — слюнями да самогонкой.

Дед:

— Ну-ка иди сюда! Что у тебя в руке⁈

Мамка, не разобравшись, затрещину мне:

— Дыхни!

А что там дышать, если несёт от меня, как от того самогонного аппарата? Стою, чуть ни плачу. Что ж это, думаю, за непруха⁈ Всё вроде предусмотрел, и влип. Надо было не Елену Акимовну в конце огорода выглядывать, а…

Тут и она, на шум. Сразу же всё поняла:

— Я ж тебя, шибеник, предупреждала!

Сзади ещё затрещина:

— Пош-шёл в угол!

Дед бы конечно двумя руками за то, чтоб отходить меня, как в добрые времена, хворостиной. Но с возвращением мамки экзекуции в прошлом. Теперь меня по науке воспитывает она. Купила плёнку для фильмоскопа, где на примерах показано: как правильно — как неправильно есть, садиться в автобус и уважать старших.

Иду под перекрёстными взглядами. Не больно, обидно просто. Хотел же, как лучше…

* * *

Стоял я недолго, от силы минут двадцать. Протиснулся в щель между комодом и стенкой и опустил свой небитый зад на запятки. Стёкла на окнах тройка, можно представить по голосам, кто сейчас где, и чем занят. Услышу: «Как он там, не придуривается?» — я корпус во фрунт и мордой в извёстку.

Потом обо мне начали забывать. «Гляделки» становились всё реже, и я уже сам выравнивал тело, чтоб не клевать носом. Дед от души плескался под рукомойником, бабушка в лицах рассказывала, как я её подбивал подпоить подыхающего пса. Сместила акценты:

все вспомнили о Мухтаре, как о весомой и главной причине моего косяка.

— От горе! — запричитала мамка. Под воздействием сильных чувств, она иногда срывалась на просторечье.

Дальнейшее отозвалось невнятными возгласами уже где-то там.

Подмывало меня сползать из угла на разведку, хоть по косвенным признакам угадать, как там мой пациент. Не стал рисковать. Если то была чумка, будет жить, никуда не денется. Если нет — значит, яму копали не зря. Жизнь это чреда потерь.

А бабушка молодец, выручила меня. Теперь мамка знает, что я наливал не себе и не без спросу. Так что главное обвинение прочь. Но самоволие после её «ныззя» всё равно наказуемо. Поэтому я до сих пор в углу.

Наконец, хлопнула дверь. Елена Акимовна загремела посудой. Дед закряхтел на койке, переодевает штаны. Беседуют вполголоса старики, а обо мне принципиально не говорят. Будто нет такого в натуре, и не было никогда. Это тоже часть наказания. Как оно всё предсказуемо! И вообще, скоро ужин, пора бы меня амнистировать, коленки до мозолей натёр, а мамки всё нет и нет!

Но вот… мимолётная тень застила свет за спиной. И это не она — бабушка. Покопалась в нижнем ящике «шихфоньера», убрала в специальный мешочек лампочку и заштопанные ею носки. Сказала через плечо:

— Пьёть Мухтар. А ты всё одно покайся, скажи, что не будешь неслухом, прощения попроси. О-хохо-хохо…

Обидно ей. Ведь каждое моё наказание это и её недогляд. «Как вы тут, — подумает дочка, — воспитывали его без меня⁈»

— Ещё бы не пил! — отозвался из кухни дед. — У Пимовны самогонка огонь! В нутре наверно пожар!

Они понимают, что мотив у меня был очень похвальный. Но к делу его не пришьёшь, по науке получается, виноват.

Эх, надо было не выглядывать в окна, а действовать как комкор Жлоба: налетел — увидел — залил, — ещё раз подумал я.

* * *

Мамка вернулась из душа в боевом настроении.

— Ну⁈

А энергия из этого «ну» так и прёт!

Я смешался и наобум пробубнил:

— Больше не буду!

— Что «больше не буду»?

Прощение — ритуал. Его надобно заслужить парой заученных фраз:

— Прости, мамочка! Я больше не буду мучить животных.

— И?

— Трогать без спросу то, до чего не дорос!

— А именно?

— Самогон!