Хрен знат 2

злополучной записки, он вывел меня кратчайшим путём — раз, два — и вилка! Начал издалека:

— Почему ты запомнил этого Титаренко так хорошо, что узнал его даже на фотографии? Может было в его поведении что-нибудь нестандартное, отличное от других?

— Было, — подумав, сказал я. — Евгений Максимович очень по-доброму отнёсся ко мне. Не то, что другие. Вышел из-за стола, с настройкой микрофона помог. Подмигнул, улыбнулся, по голове потрепал и сказал, чтобы не волновался, «здесь все свои».

— А другие?

— Мне показалось, что им было скучно. Надоело однообразие: сиди, слушай, вникай. Чем ближе к окончанию семинара, тем скука проявлялась сильней. А я выступал самым последним.

Почерк Гончарука был как у терапевта со стажем. Хрена чего разберёшь, сплошные каракули. Зато быстрый. Уповая память, он писал с сокращениями и часто отрывал от бумаги перо поршневой авторучки. Сейчас это была точка, а после неё вопрос, казалось бы ни о чём:

— Как долго ты находился на сцене?

— Должен был полторы минуты, а вышло не меньше пяти.

— Не ме-е-еньше, — оперуполномоченный закрепил этот факт на бумаге, цифру 5 подчеркнул. — Значит, ты утверждаешь, что у товарища Титаренко было хорошее настроение, а через пять минут оно почему-то испортилось. Он с кем-нибудь разговаривал, перед тем как уйти?

Вот и скажи теперь, что ты ничего не видел, что ты ничего не знаешь!

— Наоборот, — скрепя сердце, произнёс я, — Отстранился от всех, потому что записку читал. А потом его как будто бы плёткой ударили по спине. Так лицо изменилось. Поднялся со стула, и вон!

Кустистые брови над опущенным взором Гончарука дёрнулись ввысь. Последнюю фразу он записал без сокращений. Сказал, будто поставил точку:

— Будем искать.

И ведь найдёт, падла! — тревожился я, прописывая фамилию в конце каждой страницы. — Сам не найдёт, так родственник Миша передаст куда надо. Он пока хоть и невелика шишка — возглавляет Ставропольский горком, но в Комитете Госбезопасности уже почти свой. Андропов с еврейским упорством продвигает своего протеже к верху иерархической лестницы. Если б не Семичастный, давно бы назначил первым своим заместителем.

То, что беглый писатель едет сейчас к сестре, чтоб показать ей моё письмо и попросить защиты от злобного зятя, я был абсолютно уверен. Куда он в ином случае мог подеваться? Не повесился же?

В пределах прямой видимости появился Витёк. Заходил, сужая круги нервною змейкой. Несколько раз порывался войти, но что-то его останавливало. Руками совсем не размахивал. Они у него были в карманах, придерживали что-то квадратное под полой пиджака.

Нарвавшись на мой заинтересованный взгляд, мотанул снизу вверх головой, приподняв брови по максимуму: как, мол, там обстановка?

Опер его узнал:

— А-а, главный свидетель! Что ты, как неродной? — проходи.

Своими чуткими сенсорами Витёк уловил легкий налёт иронии, взрослую снисходительность и скрытый сарказм. Это его задело, не то чтобы «крову мать», а так, слегонца. Взъерошенным воробьём он вспорхнул на площадку и с вызовом произнёс:

— Этот дядька ревел, когда уходил!

— Как ревел? — недопонял тот. — В том смысле что плакал?

— Ну да. Распустил нюни, глаза мокрые. Потому он со мной и столкнулся, что ничего не видел.

— Вот это другой коленкор! — делая вид, что Витёк ему очень помог, просиял Горчарук. — Мне, братец, с самого начала казалось, что не от зазнобы своей он послание получил.

Выпрямившись пружиной, он крутнулся вокруг вертикального поручня, держась за него, выглянул из автобуса, коротко свистнул и призывно взмахнул рукой. Тентованый «Бобик» моргнул фарами, тихо отпочковался от группы машин и направился к нашему борту. Пока он не затормозил, опер, прогнувшись, висел на подножке, по-мальчишески разминая затёкшую спину. Мы были ему больше не интересны. Хоть бы спасибо сказал, падла. Не мне, так Кириллычу.

— Гля чё, — обозначил губами Витёк, с опаской поглядывая на дверь, и вынул из-под полы кусок ДСП, идеально обрезаный с двух близлежащих торцов. Не очень большой, сантиметров пятнадцать на двадцать, с благородной красно-коричневой полировкой.

По нынешним временам заготовка смотрелась просто шикарно.

— В Пушкинку! — донеслось с улицы.

Взревел двигатель. Провернувшись, завизжали колёса.

Главный редактор тоже спустился на землю, выждал, покуда уляжется облачко пыли, и зашагал в сторону производственных помещений, брезгливо отряхивая правый рукав, не потерявшего лоск, пиджака.

Я проводил его взглядом, обернулся к Григорьеву. Осмелев, он вытащил из внутреннего кармана и присовокупил к «добыче» пару штампованных вешалок из красной пластмассы.

— Думаешь, стырил? — хрипло спросил он, чиркнув по мне снизу вверх настороженным взглядом. — Стыришь там! Бригадир подарил. Сказал, что промышленные отходы. Там, возле станка…

— Где наши? — перебил я его, изумляясь в душе Витькиной всепроникающей интуиции. Вот падла! Как все одно мысли читает!

— А хто зна! — откликнулся тот. — Наверное уже на концерте. Да ты не боись, столовая-то вон она где! Мимо нас не проскочат.

— Тебя сюда что, жрать привезли⁈ — внезапно психанул я. — Погнали, будем искать!