Хрен знат 2

Нахлынуло вдруг, накатило: достал этот долбанный Гаргантюа, проще математике обучить, чем прокормить!

И что бы вы думали? — пошёл! Сунул пожитки в сумку поверх пирожков — как миленький, побежал!

Глава 9 Не так

С этой поездки, жизнь как Лаба в половодье попутала берега и покатилась по непроторённому руслу. Всё вроде как было: город, лица вокруг, даты на календаре. Но события плохо перекликались с тем, что хранилось в памяти. Даже Серёга приехал из санатория на неделю раньше чем в прошлый раз.

Впрочем, об этом потом. Тогда, в Краснодаре, мне было не до таких тонкостей. Душонка дрожала как заячий хвост.

Кто ж его знал, что взрослый мужик будет вести себя настолько неадекватно? — думал я, ковыряя в тарелке безвкусные рожки под кисловато-сладкой подливой. — Предупредили тебя, приоткрыли завесу над будущим. Делай вывод, вноси в свою жизнь коррективы. Ну, если никак без бухла, пей как матросы на судне загранзаплыва с цербером-помполитом: бутылку в сапог под портянку, стаканы в ящик стола, накатили по двести граммов — и в люлю. А он…

— Шихвоньеры здесь делают, бухветы. И это ещё… забыл, как оно называется… широкие тумбочки с полками наверху. Обрезков у станков остаётся вагон и маленькая тележка. Дядька сказал что на свалку вывозят, а зимой в котельной сжигают. Эх, кабы б это всё к нам в огород! Я бы вешалки делал и по рублю продавал. Законная вещь!

Витька вилок не признавал, но ложкой орудовал как загребной веслом и с ужином управился на раз-два. Врождённое чувство такта мешало ему раньше всех выйти из-за стола. Просто сидеть-молчать не позволял темперамент. Вот он и нашёл занятие по душе: сбивать меня с мысли своей маниловщиной. Ещё и наехал:

— Ты чё молчишь⁈

Я вспомнил, во что превращается такая «законная вещь» после первого же наводнения, когда вода больше суток простоит в доме и спросил с изрядной долей ехидцы:

— А дожди?

— Чё дожди⁈

Витька смотрел непонимающим взглядом, и я вспомнил, что в этом времени их улицу не затапливало, а если бы и затапливало, ни у кого в нашем городе ещё не было мебели из древесноволокнистой плиты.

— Чё дожди? — ещё раз спросил Витёк и победно закончил, — не боись, не раскиснут!

В отсутствии Льва Кассиля, литераторов на комбинате приняли сухо, то есть, совсем без спиртного. Даже столы не удосужились сдвинуть, чтоб незаметно достать своё. От принимающей стороны в столовой присутствовали директор с парторгом — люди занятые и замкнутые. Поэтому не было в мероприятии безудержной широты кубанского хлебосольства. А может, всё это мне показалось, легло на тревожное настроение? В этом огромном зале я чувствовал себя неуютно. Не спрятаться, не убежать.

За вычетом Витьки Григорьева, ужин сполна оценил разве что Марк Владимирович — улыбнулся тёткам-раздатчицам, отпустил комплимент шеф повару, возвратился с добавкой. Ну, он человек — перекати-поле: не в походе на боевом корабле, значит в творческой или рабочей командировке. Где повесил китель на спинку стула — там у него и дом.

Вот эта его способность — в условиях минимализма создавать для себя максимальный комфорт, удивила меня с первой встречи в далёком с любой стороны 1980-м году. Пара неочевидных штрихов, превратили стандартный гостиничный номер, чуть ли ни в филиал его московской квартиры. Не считая телевизора с холодильником (их редко кому удавалось выпросить у жлобской администрации), это халат тёмных тонов с золотыми разводами, домашние тапочки и будильник. Точно такой же, как тот, что в детстве поднимал меня в школу — «МЧЗ», с колокольчиком наверху. Мы пили холодную водку, он по-английски отсчитывал время: «clock… clock…»

Пили по классике на троих: Кабаков, редактор и я. Сначала, как водится, за знакомство. Потом за подборку стихов, записанную тем же утром в радиостудии. Потом уже за меня, чтоб скорей поумнел.

— Сволочь такая, — жаловался Евгений Иванович, — никак ему не внушу, что не он своему замполиту характеристику пишет, а очень даже наоборот…

На посошок Марк Владимирович согласился выслушать пару моих поэтических зарисовок, как он сказал, «из свеженького».

Я что? Для того, собственно, и шёл. Прочёл, что легло на душу:

Над землёй, как над фрегатом,

Поднят чёрный парус ночи.

Гром, проснувшийся с закатом,

Цепью якорной грохочет…

Мэтр вскинул внимательный взгляд из-под чёрных кустистых бровей. На лбу с большими залысинами явственней обозначилась стопа параллельных морщин.

— Знаешь, старик, старайся как можно точней формулировать свою мысль. Я ведь могу представить, что гром взял в руку якорь-цепь и так вот, хреначит по главной палубе.

Очень неожиданный выпад. Такой уж это поэт, такой человек. Ему изначально чужды стихотворные гаммы, арпеджио, пейзажные зарисовки. В море он видит главное — людей, которые ему служат. Даже смерть свою опишет как обыденный для них эпизод. Потому, что хорошо знает, как это бывает во флотской среде:

Я умру на бегу!

Это будет, наверно, пристойно.

Потому что я с самого детства

Куда-то бежал,

Потому что родился в стране,

Где всегдашние войны,

И за каждым забором

Твой недруг, казалось, лежал.

Но я в этой стране счастлив был,