Христа распинают вновь

Втолкнула в дом овцу и повернулась к Яннакосу.

— Плохие сны мне снятся, сосед, — повторила она и вздохнула. — Вот в эту ночь, перед рассветом, мне снился Манольос. Будто резал он на части луну и кормил меня ею… Ты, Яннакос, много скитался по белому свету, был и в Измире, говорят… Ты разбираешься в снах?

— Хватит, Катерина, пожалей людей, не трогай их, — ответил Яннакос. — Ты думаешь, я не заметил, как вчера вечером ты подмигивала Манольосу? Неужели и с этим невинным существом хочешь позабавиться, безбожница? Не жалко тебе его? Он же обрученный, бедняга, не порть ему дело! И если об этом пронюхает Панайотарос, разве ты не понимаешь, что он его убьет? Жить нужно иначе, Катерина, возьмись за ум! Не говорил еще с тобой старик Патриархеас? Разве не сказал он тебе, что по решению старост, в дни таинств, на следующую пасху, ты будешь представлять Магдалину?

— Я и так изображаю ее, Яннакос, я и сейчас ее изображаю, — сказала вдова, застегивая кофточку, для того чтобы показать, что она была расстегнута. — Неужели надо было, чтобы мне это архонт передавал? Этот скряга-паралитик — тьфу, черт его побери! Потому, говорят, что я белокурая…

— Это совсем другое дело, Катерина, — сказал Яннакос, — совсем другое дело… Как тебе объяснить, ведь я и сам всего до конца не понимаю. Вот ты не будешь больше с Панайотаросом, а будешь с богом. Вот за ним ты и будешь следовать! Ты будешь духами обмывать ему ноги, будешь их вытирать своими волосами… Поняла?

— Это одно и то же, глупый. Слушай, что я тебе скажу! Каждый мужчина, даже Панайотарос, на минуту тоже бог. Настоящий бог, это не пустые слова! Потом он снова опускается, становится Яннакосом, или Панайотаросом, или стариком Патриархеасом, впавшим в детство. Ты понял?

— Убей меня бог, Катерина, если я понял… Конец света, как говорит старик Патриархеас.

Обиженная вдова схватила ведро, с силой плеснула водой на порог и забрызгала ноги Яннакосу. Юсуфчик пошевелил ушами, словно и на них попала вода.

— Эх ты, мужчина! — сказала Катерина насмешливо. — Бедняга, что ты можешь понять? Иди, путь добрый, желаю успехов в твоих делах — вот это ты понимаешь!

Яннакос тронул палкой ослика, тот вздрогнул и пошел, а за ним зашагал хозяин, дожевывая свой хлеб, довольный тем, что избавился от вдовы.

— Дай-ка я пройду сперва к попу, посмотрим, может быть, у него будет какое-нибудь дело ко мне; если с него не начну, будет он злой, как турок! «В первую очередь, говорит, ко мне, а потом к старостам; я представитель бога в Ликовриси!» Давай-ка лучше пойдем к первому волку, чтобы не иметь неприятностей.

Обернувшись, он увидел Катерину, — с подобранным платьем, полуголая, она еще мыла порог.

— Ну и сука! — пробормотал он. — Какими ногами, какими коленями, какой грудью наградил ее бог, чтобы искушать людей… Ой, несдобровать тебе, Манольос, если попадешь в ее когти!

Так, разговаривая сам с собой, шел Яннакос, а тем временем поп Григорис в лиловой рясе, подпоясанной черным бархатным кушаком, с непокрытой головой, босой, ходил взад и вперед по двору, перебирая длинные четки из черного янтаря, подаренные ему епископом, и никак не мог прийти в себя от негодования.

Робко подошла Марьори и поставила на каменную скамью, под виноградным кустом, поднос с кофе, сухари и кусок сыра — обычный утренний завтрак попа. Позднее, примерно через час, он съедал свою ежедневную порцию — два яйца всмятку, выпивал стакан вина, которое хранил для «возлюбленного», как он ласково называл желудок, и потом славил бога.

Поставив поднос на скамью, Марьори начала поливать цветы — базилики, герань, бархатцы. Сегодня она опять была бледной, худой, казалась невыспавшейся. Синева окружала ее миндалевидные глаза, губы горели. Мать ее умерла еще в молодости от страшной болезни легких. Марьори была вся в мать. Время от времени отец поглядывал на нее и вздыхал: «Пусть выйдет замуж, пусть выйдет замуж, подарит мне внука, а там что бог даст! Михелис — видный, здоровый, из крепкой семьи, к тому же еще и богат; он обессмертит мой род».

Марьори закончила поливать цветы и собиралась уйти в дом. Поп торопливо проглотил оставшийся кусок хлеба.

— Погоди, — сказал он ей внезапно, — куда ты идешь? Я хочу поговорить с тобой.

Он с трудом сдерживал свой гнев, ему хотелось все высказать Марьори. Она оперлась о косяк двери, скрестила руки и ждала. Она знала, что и о ком он ей скажет, и вся дрожала. Совсем недавно ушел Панайотарос, она кое-что уловила, услышала, что отец, провожая Гипсоеда, произнес: «Ты хорошо сделал, что рассказал мне об этом… Ты должен был!.. Я его приберу к рукам!»

— К твоим услугам, отец, — сказала Марьори и опустила глаза.

— Ты слышала, что мне говорил Панайотарос?

— Я была в доме и готовила кофе, — ответила Марьори.

— О твоем злосчастном женихе, о Михелисе!

Поп тяжело вздохнул, вены на его висках вздулись, он собирался заговорить. Но в эту минуту постучали в калитку. Марьори почувствовала, что бог ее пожалел, избавил от скандала, и побежала открыть дверь.

— Кто там? — сердито спросил поп и быстро проглотил недопитый кофе.