Христа распинают вновь

Старик Патриархеас с длинным посохом, в архонтском колпаке, вошел в это время в кофейню и слегка помахал рукой, приветствуя односельчан, приподнявшихся поздороваться с ним. Голос у него был сиплый, веки опухшие, он еще не пришел в себя после сна. Язык тяжело ворочался во рту, ему лень было говорить.

Костандис принес сладкий кофе, лукум и стаканчик холодной воды.

— Доброе утро, архонт, — сказал он ему.

Но архонт не ответил. Обмакнув Кусок лукума в воду, он положил его целиком в рот, запил водой, потом вытащил большой платок, высморкался так, что гул прошел по всей кофейне. Ему полегчало, и он начал громко прихлебывать кофе. Глаза приоткрылись, в голове прояснилось, вернулся нормальный голос. Ему подали наргиле; архонт уже совершенно проснулся.

Повернув голову и увидев Хаджи-Николиса, учителя, он подмигнул ему. Учитель взял свой наргиле, подошел к столику архонта и поздоровался.

— Какие новости, учитель? — спросил старик Патриархеас. — Ночью я спал крепко, и сквозь сон мне слышался какой-то шум, однако я не встал. А когда шел сюда, мне что-то рассказывали по дороге, — будто какие-то странные люди приходили, какая-то женщина, говорят, померла, два попа подрались… Что я слышу? Конец света? Ты можешь мне толком объяснить, Хаджи-Николис?

Учитель кашлянул, нагнулся к старику и тихо начал рассказывать, размахивая руками, в восторге от того, что может рассказать о чем-то страшном. Рассказывая, он и сам становился таким страшным, что старик архонт слушал его, разинув рот.

Панайотарос смотрел на них и нервно покусывал усы. Вытаращив глаза, он с нетерпением следил за обрюзгшей широкой физиономией старика Патриархеаса: он ожидал, что тот вскочит, что кровь бросится ему в голову, он схватит посох и бегом направится к своему дому.

Но напрасно — лицо старика не менялось.

— Трусишка учитель, — бормотал Гипсоед и ерзал на своем стуле, будто сидел на гвоздях, — трусишка учитель, боится все рассказать, боится испортить ему настроение; но я-то обо всем ему расскажу!

Он решительно встал и подошел к столику, за которым сидели оба старосты.

— С твоего разрешения, архонт, — сказал он, — мне кажется, что премудрая ученость, сидящая с тобою рядом, побоялась тебе все поведать, но я не боюсь и расскажу обо всем, как только мы останемся вдвоем.

— Хаджи-Николис, — сказал архонт, — оставь нас на минуту, будь добр, посмотрим, чего хочет седельщик?

Повернулся к Панайотаросу.

— Только покороче, потому что учитель и так прожужжал мне все уши.

— Я не болтун, — возразил Панайотарос сердито, — ты меня знаешь, я обойдусь и без лишних слов. Из-за Манольоса твой сын совсем обезумел. Взяли они с собой Костандиса — хозяина этой кофейни, и Яннакоса, бродячего торговца, пробрались к твоим амбарам, наполнили до краев четыре большие корзины и отдали их голытьбе. А твоя милость в ту пору храпела! Вот и все, что я хотел тебе рассказать. Теперь ухожу.

Кровь бросилась в отяжелевшую голову архонта; он зажмурился, и голос его снова стал сиплым.

— Иди к черту, — гаркнул он, — душу мне ранишь с самого утра!

Архонт отшвырнул наргиле, оглянулся вокруг, но ничего не увидел, — кофейня кружилась у него перед глазами. Поднялся, сделал шаг, потом другой, нашел дверь, вышел на улицу и, задыхаясь, начал подниматься по склону, направляясь к себе домой.

— Что ты там нашептал ему, Панайотарос, чем взбесил его? — закричали седельщику односельчане, сердясь и посмеиваясь. — Бога не побоялся? Он же старый человек, этот толстяк, ты ведь убить его мог!

Но Панайотарос переступил порог и исчез.

Дудка Яннакоса загудела насмешливо, с задором.

— Эй, односельчане, — кричал Яннакос, красуясь, как петух, посреди площади, — начинается мой поход по городам и селам. Все, у кого есть ко мне поручения, поднимайтесь; кто письма хочет послать, принесите их; у кого родственники, дети, друзья, торговые дела в соседних селах, подходите! Беру поручения, отправляюсь в путь и, если бог захочет, в воскресенье принесу вам ответы!

Некоторые поднялись, подошли к Яннакосу и, понизив голос, давали ему свои поручения; и Яннакос все словно записывал в своем уме, сидя на ослике.

Последним подошел Костандис, нагнулся к уху Яннакоса.

— Имей в виду, бедняга, не заходи к старику Патриархеасу; что-то ему наговорил бессовестный Иуда — старик вскочил, взбешенный, и, размахивая своей палкой, пошел бить сына.

— Из-за корзин? — тихо спросил Яннакос.

— Конечно, из-за них. Плохо это для нас кончится. Видно, нам тоже придется расплачиваться.

— Я уже расплатился. Поп рассвирепел и только что прочел мне мораль… Подумаешь! Мне это безразлично! Пусть хоть перебесятся, мы выполнили свой долг.

— Да и я расплатился, не ты один, — сказал Костандис и вздохнул. — Сестра твоя с раннего утра набросилась на меня, чуть глаза не выцарапала. «Бессовестный, бродяга, преступник! — кричала на меня. — Я все узнала; опустошил ты кофейню из-за этих святотатцев, которые налетели на наше село, из-за холериков. Мы голодаем, дети твои измучены нуждой, а твоя милость, преступник ты этакий, дарит и кофе, и сахар, и мыло!»