Христа распинают вновь

— Могу, могу… До свиданья!

На миг пришла ему в голову странная мысль: схватить руку Манольоса и поцеловать ее, но он удержался. Перешагнул порог, отвязал ослика, который радостно замахал хвостом, и, не оборачиваясь, направился вниз.

— Странная вещь этот мир, — бормотал он, спускаясь с горы, — очень странная вещь!.. Не можешь отличить бога от дьявола… Очень часто — прости меня, господи! — у них одно и то же лицо!

На следующий день, еще до рассвета, Манольос толкнул ногой Никольоса, сладко спавшего на дворе.

— Никольос, вставай! У меня просьба к тебе!

Испуганный пастушонок приподнял голову, открыл глаза, и белки их засверкали в утреннем полумраке.

— Чего ты хочешь? — рявкнул он, зевая.

— Проснись, вставай и умойся, потом я тебе скажу… Вставай, будь добр!

Подпасок поднялся, недовольно что-то бормоча, потянулся, так что обнажился его бронзовый живот. Его руки, грудь, ноги были покрыты черными блестящими волосами. От него пахло тимьяном и козлом.

— Перекрестись, — сказал ему Манольос. — Ты никогда не крестишься, Никольос, а сегодня нужно.

— Да брось, хозяин… — пробормотал Никольос.

Он снова потянулся так, что затрещали суставы. На горе, где он рос вместе с баранами, у него действительно никогда не появлялось желания перекреститься — не в церкви же он! К чему все это Никольосу? Ему хотелось быть здоровым, жениться, когда время придет, наплодить детей, владеть овцами и стареть, оставаясь крепким, сильным, как каменный дуб… Кресты и богоматери — все это для жителей полей.

Манольос сел на пороге и ждал, пока Никольос окончательно проснется и умоется. Сам он всю ночь не сомкнул глаз, в нем бог боролся с дьяволом. Под утро победил бог; тогда Манольос встал и толкнул Никольоса ногой.

— Ну вот! — сказал Никольос, руками приводя в порядок свои всклокоченные волосы, — я проснулся. Теперь скажи, чего тебе от меня надо?

— Никольос, — сказал Манольос тихо, — слушай меня внимательно. Не смотри на меня, если тебе страшно, смотри в другую сторону, но слушай внимательно, что я тебе скажу.

— Я слушаю, — сказал Никольос и отвернулся, чтоб не видеть своего старшего товарища.

— Ты спустишься в село и пойдешь в дом нашего уважаемого хозяина. Уже светает, калитка, наверно, открыта, и ты войдешь во двор. Во дворе пойдешь направо, в подвал, где находится ткацкий станок. Там ты встретишь мою невесту, Леньо.

— Леньо? — спросил Никольос и внезапно повернулся.

Его глаза заблестели.

— Ты встретишь Леньо и передашь ей… Слушай внимательно мои слова, Никольос, и запомни все хорошенько: «Привет от Манольоса; приходи, скажи ей, на гору; он хочет поговорить с тобой». Больше ничего. Передай это и сразу уходи… Понял?

— Понял, это пустяковое дело! Я пошел.

И уже шагнул, чтобы отправиться в село.

— Подожди, дикарь! — сказал ему Манольос и схватил его за руку. — Если тебя спросят, каковы мои дела, скажи ей: хороши! Только не говори ей, что я болен, — будь осторожен!

— Не беспокойся, хозяин, не беспокойся! Я ей скажу: хороши его дела! И сразу побегу.

— Ступай!

Никольос исчез.

Проснувшись, Леньо сварила мяту, прибавила туда немного рома и пошла отнести питье хозяину, старику Патриархеасу. Кругленькая, непричесанная, босая, поднималась она по каменной лестнице, напевая про себя, как щегол.

Старик архонт сидел на толстом матраце, смотрел в окно на крыши чужих домов, и мысли его все время вертелись около односельчан — он стучал в двери, входил, говорил им приветливые слова и отправлялся дальше. Потом поднимался на гору, проходил мимо чьих-то отар, приближался к Манольосу, и тогда закипал в нем гнев. «Представить только, чтоб этот проклятый работник поднял голову! Его душа, говорит… его душа еще не готова… Ах, негодяй, да если ты не женишься до конца апреля на Леньо, я выброшу тебя вон из моего дома! Отправляйся опять в свой монастырь, сиди там, как кастрат! Пропади ты пропадом, неблагодарный! Кто свел с ума моего сына? Он! Жалеет бедных, — люди, говорит, они, тоже люди, наши братья! Все это хорошо и свято, все это можно слушать в церкви, когда поп проповедует с амвона; но возвращаться домой, петушиная его голова, и претворять это в жизнь… да ведь нужно быть сумасшедшим!»

Дверь открылась, и вошла Леньо с мятой. Мысли старика Патриархеаса сразу отвлеклись от сына, и он стал думать об этом юном, игривом существе. Девушка, сладко потягиваясь, подавала ему мяту. Прищурив глаза, старик с удовлетворением и гордостью рассматривал ее едва прикрытую грудь, крепкие ноги, округлые колени… «Что мне с тобой делать, паршивка, — подумал он, — ведь как-никак ты моя дочь… Вот такой была и твоя мать в молодости — прости ее, господи! И однажды ночью…»

Архонт вздохнул.

— Как ты себя чувствуешь сегодня, хозяин? — спросила Леньо воркующим голосом. — Почему ты вздыхаешь?

— Да могу ли я не вздыхать, Леньо? Сын мой ненаглядный и Манольос, — они же меня угробят… Говорят, позавчера ты ходила к нему на гору, что же тебе сказал этот негодяй?