Христа распинают вновь

В церкви пахло свечами и ладаном; на иконостасе четко выделялись большие, написанные маслом иконы; стены от пола, вымощенного камнями, и до самого купола были покрыты изображениями святых и ангелов с пестрыми крыльями. Входил в эту древнюю византийскую церковь человек, и ему казалось, что он попадал в рай, где обитают фантастические птицы и высокие, в рост человека, цветы, а ангелы, как огромные пчелы, собирают мед, летая от цветка к цветку. Наверху, в центре купола, парил над головами людей суровый и грозный вседержитель.

Люди внизу гудели и тоже, подобно пчелам, бегали от иконы к иконе, молились, а затем молча застывали, слушая церковное пение. Впереди стояли мужчины, сзади — женщины. Около стола с подносами и свечками расположились старосты. Никто не знал, придет ли сегодня старик Патриархеас. Капитан Фуртунас прийти не сможет — всем было известно, что он мечется и стонет на своем ложе. Учитель пришел в церковь в очках и в белом воротничке; рядом с ним стоял старик Ладас, губы которого, казалось, источали все девять видов яда. Вчера вечером Яннакос принес ему плохие новости — оказывается, эти оборванцы три месяца бродили по дорогам и распродали все свои кольца, у них не осталось ничего, кроме пальцев. А зачем деду Ладасу нужны их пальцы? На что ему нужны уши без сережек? И он проклинал свою судьбу. «Несчастный я человек, — бормотал он, стоя у стола. — Ведь если бы разрушенное село находилось неподалеку от Ликовриси, тогда можно было бы успеть… А теперь что я выиграл от их разрушенного села? Ни шиша!»

Христиане входили в церковь, бросали деньги на поднос, брали свечки, крестились и проходили вперед, к иконам. Но мысли старика Ладаса были далеки от благочестивых дел… «Хорошо, что болван Яннакос подписал долговой вексель на три золотые монеты. Я бы на его месте…»

Не успел он закончить свои рассуждения, как кто-то огромный и тяжелый подошел и плюхнулся рядом с такой силой, что церковная скамья затрещала. Он повернулся раздраженно и увидел старика Патриархеаса — бледного, с отвислыми щеками, с мутными глазами, с желтыми пересохшими губами. «А все-таки еще не умирает архонтская свинья…» — подумал Ладас и поздоровался.

— Скорейшего выздоровления, архонт, — сказал он хмуро и погрузился опять в свои невеселые думы.

Показался Михелис, и церковь как будто озарилась. Он опоздал, потому что заходил к Марьори, ожидавшей его; она хотела поговорить с ним. В доме была только глухая старая нянька, преданная девушке.

— Запоздал ты… — сказала Марьори, стоявшая за дверью в ожидании.

Она тоже нарядилась, чтобы идти в церковь: надела свое лучшее платье, на шею нацепила красивое золотое ожерелье, доставшееся от матери, покрыла бледные щеки тонким слоем румян, которые ей принес тайком прошлой ночью Яннакос. Но глаза, окаймленные темными кругами, были красны, как будто она плакала. Она держала в руке платочек и время от времени прикладывала его к губам.

— Зачем ты меня позвала? — спросил Михелис с беспокойством. — Почему ты такая измученная, моя Марьори?

— Отец торопится, хочет, чтобы мы повенчались.

— Разве мы не договорились, моя Марьори? Не прошло и года с тех пор, как мать умерла, нельзя…

— Торопится… — повторила девушка вполголоса. — Каждый день ворчит, встает ночью, ходит взад и вперед, не спится ему.

— Но почему? Что с ним случилось, почему он так торопится?

— Не знаю, мой Михелис, не знаю… — пробормотала Марьори, и голос у нее задрожал.

Она прекрасно знала, почему торопился старик, но не могла признаться. Она чувствовала, что болезнь разъедает ее легкие, и понимала, что старик прав, следовало торопиться.

— Отец не любил моей матери, — сказал Михелис. — Была она старше его, рано постарела, ворчала на него… И она ему надоела, ему совсем не было ее жалко, когда она умерла; но теперь отцу неудобно нарушать обычай, ведь не прошло еще года, а он первый архонт села и должен подавать пример… Ты поняла, Марьори?

— Поняла я, поняла… Но мой отец торопится, говорю тебе, и кричит на меня… Я не могу больше!

Ей захотелось кашлянуть, но она удержалась; приложила платочек ко рту. В ладонях Михелиса дрожала ее худенькая влажная рука.

Михелис посмотрел на нее и вздрогнул. Она действительно будто истаяла; под прозрачной кожей, покрытой пушком, просвечивали кости; можно было ясно увидеть очертания черепа.

— Марьори моя… — прошептал он и прижал ее руки к своей груди, — Марьори моя…

Словно она уходила от него, и он старался ее удержать, словно она была горстью песка и ускользала.

— Михелис мой, — промолвила девушка, стараясь сдержать слезы, — Михелис мой, уходи! Отправляйся в церковь; приду и я скоро… Запоздали мы, иди, и пусть нам господь бог поможет!

Обняла его голову, прижала к своей груди и долго-долго держала так, дрожа как в лихорадке.

— Пусть господь бог нам поможет! — прошептала она снова, быстро вернулась в дом и почти без чувств упала на руки старухи няньки.

Михелис осторожно приоткрыл калитку и торопливо направился в церковь; его сердце сжалось, и к горлу подкатился комок.