Христос остановился в Эболи

Но вот появлялись, чтобы проконтролировать мою работу, диоскуры[22], хозяева местечка — разряженный и чопорный бригадир с саблей и сияющий улыбками, церемонный, пол­ный подчеркнутого благожелательства подеста. Дон Луид­жино был, конечно, знатоком, и, чтобы показать мне это, он не скупился на похвалы моей технике. Кроме того, его пат­риотической гордости льстило то, что я находил его родной поселок Гальяно достойным быть нарисованным. Я поста­рался воспользоваться его расположением и убедить его, что, для того чтобы лучше изобразить красоту местности, мне необходимо немного дальше удаляться от поселка. Но поде­ста и бригадир не хотели открыто согласиться на это нарушение правил; однако в последующие недели мы мало-по­малу пришли к некоему молчаливому соглашению, по кото­рому я мог — но только для рисования — отходить на двести- триста метров от домов. Такой снисходительностью я был обязан не столько уважению к искусству, сколько интригам донны Катерины, желавшей угодить мне, а также паническому страху перед болезнями, постоянно гнездившемуся в душе дона Луиджино. Подеста чувствовал себя прекрасно. Его так и распирало от избытка здоровья, если не считать некоторого нарушения деятельности желез внутренней секреции, что проявлялось главным образом в характере, одновременно ребячливом и садистском, и не доставляло ему других физи­ческих неприятностей, кроме фальцета и некоторой склонно­сти к полноте. Но, к счастью для меня, он жил в постоянном страхе, что у него обнаружится какая-нибудь болезнь: се­годня у него был туберкулез, завтра болезнь сердца, после­завтра язва желудка; он щупал себе пульс, измерял темпе­ратуру, рассматривал в зеркале свой язык, и при каждой встрече мне приходилось его успокаивать. Но наконец-то мнимый больной имел в своем распоряжении врача; поэтому я ходил иногда рисовать немного дальше, хотя не слишком часто и не так далеко, чтобы меня нельзя было видеть; я де­лал это по своей собственной инициативе и на свой собствен­ный страх и риск, потому что у подесты было много врагов, которые могли написать в Матеру анонимное письмо и изо­бразить эту уступку в дурном свете. Я выигрывал в прост­ранстве и воздухе очень немного, потому что поселок был окружен обрывами и из него можно было выйти или со сто­роны кладбища (а тут я не мог переходить границу, потому что оттуда дорога спускалась по другому склону и я вышел бы из поля зрения), или по двум тропинкам. Одна из них бежит вниз по краю оврага, то поднимаясь, то спускаясь, и ведет из Гальяно в Гальянелло — по ней я мог дойти до тимбоне Мадонны дельи Анджели, до того места, где дьявол по­явился перед старым могильщиком,— это было недалеко от крайних домов поселка. От этого места направо ответ­вляется тропинка шириной всего в несколько пядей, которая ведет очень крутыми зигзагами в глубину оврага, на двести метров вниз; по этой опасной дороге спускаются каждый день к своим полям, расположенным внизу, в стороне до­лины Агри, со своими ослами и козами почти все крестьяне и, как проклятые, поднимаются обратно вечером с вязан­ками травы и дров. Другая тропинка ведет вверх, к дру­гому высокому месту поселка. Она начинается справа от церкви, недалеко от дома вдовы, и вскоре приводит к не­большому источнику, который до последнего времени был единственным в поселке. Струйка воды течет из ржавой трубы между двумя камнями и падает в деревянный водоем, где женщины иногда стирают белье; у водоема нет стока, и вода, переливаясь через край, впитывается в землю — на­стоящий рай для комаров. Тропинка тянется немного дальше, между сжатыми полями с несколькими чахлыми оливами, затем теряется среди сложного лабиринта бугор­ков и ям белой глины и, поворачивая к Сауро, внезапно обрывается у другого оврага. Здесь я гулял и рисовал и здесь я однажды чуть не наткнулся на гадюку, но был во время предупрежден бешеным лаем моего пса.

Этот причудливый и изломанный рельеф превращает Гальяно в своего рода естественную крепость, из которой можно выбраться только по определенным тропинкам. Этим и пользовался подеста в дни так называемого «национального подъема», чтобы сгонять как можно больше людей на митинги, которые он любил устраивать (по его словам, они поддерживали моральный дух населения), или заставлять жителей слушать по радио речи правителей Италии, подготовлявших войну в Африке. Когда дон Луиджино решал созвать собрание, он посылал вечером старого глашатая- могильщика, который ходил по поселку с трубой и барабаном; по улице разносился старческий голос, повторявший сотни раз на одной высокой невыразительной ноте перед каждым домом:

— Завтра в десять все на площадь перед муниципалитетом слушать радио. Все должны присутствовать.