Христос остановился в Эболи

Я решил пойти к ней; она согласилась работать у меня и явилась в мой дом. Джулии Венере, которую здесь звали Джулия из Сантарканджело, потому что она родилась в этом белом селении по ту сторону Агри, был сорок один год, она перенесла семнадцать беременностей (включая и нормальные роды и аборты) от пятнадцати различных отцов. Первого сына она родила от мужа во время большой войны; потом муж уехал в Америку, забрав с собой мальчика; так они и исчезли без вести в этой стране. Другие дети появились после: двое близнецов, родившихся преждевременно, были от священника. Почти все ее дети умирали маленькими. Я видел только девочку двенадцати лет, которая работала в соседнем селении в одной пастушеской семье и время от времени приходила к матери. Девочка была похожа на дикую козочку — черные глаза и кожа, черные растрепанные, падающие на лицо волосы; она была молчалива, смотрела всегда злобно и недоверчиво, ничего не отвечала, когда ее спрашивали, и была готова убежать, как только чувствовала на себе чей-нибудь взгляд. Был еще у Джулии самый младший — двухлетний толстый и крепкий Нино, которого она всегда носила с собой, закутанного в шаль; отец его так и остался для меня неизвестным.

Джулия была высокая, хорошо сложенная женщина с крепкой грудью и боками и с тонкой, как у амфоры, талией. В молодости она, наверное, блистала красотой, особой, дикой и величественной красотой. Годы избороздили ее лицо морщинами, а малярия сделала его желтым, но в его строгих чертах оставались следы былой красоты, как в стенах античного храма, потерявшего мраморные украшения, сохраняются нетронутыми формы и пропорции. Над ее величественной, стройной фигурой, дышащей животной силой, возвышалась маленькая голова удлиненной, овальной формы, окутанная вуалью. Лоб был высокий и прямой, наполовину прикрытый прядью гладких, прилизанных, очень черных волос; белок ее миндалевидных глаз, черных, без блеска, был покрыт сетью голубых и коричневых жилок, как у собаки. Нос был длинный и тонкий, чуть с горбинкой; широкий рот с тонкими бледными губами и горькой складкой открывался в злой усмешке и показывал два ряда ослепительно белых зубов, крепких, как у волка. Это был ярко выраженный архаический тип лица, не в греческо- или римскоклассическом стиле, а напоминающий более таинственную и жестокую древность, возросшую на этой земле, не смешиваясь и не соединяясь с другими людьми, прикованную к почве и к извечным богам животного мира. Холодная чувственность, мрачная ирония, прирожденная жестокость, непостижимое упорство и полная силы пассивность — все это придавало этому лицу выражение одновременно суровое, умное и злое. Развевались вуаль и широкая короткая юбка, прикрывавшая длинные крепкие, как древесные стволы, ноги; медленно, размеренно двигалась высокая, исполненная гармонии фигура Джулии, а над ней, над этой монументальной материнской основой, высоко поднималась гордая маленькая черная головка змеи.

Джулия пришла в мой дом охотно, как королева, возвращающаяся после короткой отлучки, во время которой она посетила некоторые из своих любимых владений. Здесь она жила столько лет, здесь у нее родились дети, здесь она царствовала в кухне и в постели священника, который подарил ей золотые кольца, висевшие у нее в ушах. Она знала все тайны этого дома — в камине плохая тяга, вон то окно не закрывается, а там в стене гвозди. Тогда весь дом был заставлен мебелью, ломился от провизии, вина, солений, варений и всякой божьей благодати. Теперь он был пуст, стояли только постель, несколько стульев, кухонный стол. Печки не было, еду надо было готовить в камине. Но Джулия знала, где добыть необходимое, где достать дрова и уголь, у кого занять бочонок для воды, пока какой-нибудь бродячий торговец не привезет их в поселок. Джулия знала всех и все, в домах Гальяно не было для нее секретов, она знала дела каждого обитателя, самые интимные подробности жизни каждой женщины и каждого мужчины, их чувства и самые скрытые побуждения. Она принадлежала к женщинам старых времен, как если бы ей было сто лет, и поэтому ничего не могло быть для нее тайной; ее знание жизни не было ни добродушной, вошедшей в общую традицию, богатой пословицами умудренностью старушек, ни основанной на слухах болтовней сплетниц; это было нечто вроде холодного, пассивного знания, в котором жизнь отражалась без милосердия и нравственных заключений; ни сострадания, ни осуждения нельзя было заметить в ее двусмысленной улыбке. Она была, как животные, духом земли; ее не пугали ни поздний час, ни усталость, ни люди. Она умела без особого усилия носить самые большие тяжести, как и все здешние женщины, которым приходится выполнять тяжелую мужскую работу.