Христос остановился в Эболи

Я не знал занимавшихся нами, ссыльными, чиновников квестуры Матеры, но, должно быть, они были не такие уж плохие люди. В этот несчастный край посылали, вероятно, только старую, уже изношенную упряжь квестуры — ворчливых скептиков, погрязших в рутине, но отнюдь не молодых энтузиастов. В старые чиновничьи мозги не вошла еще, к счастью, культура новых школьных учителей, идеализм народного университета, направлявший куда угодно необузданное рвение молодежи и создававший в их воображении государство, которое в своей непререкаемой этике является как бы личностью, похожей на них самих, со своей собственной особой моралью, подобной их морали, которое может стоять над всеми людьми с их мелким честолюбием, мелким садизмом и изощренностью, но в то же время является непостижимым для несведущих, священным и необъятным. В этом слиянии с идолом они испытывали то же физическое наслаждение, что и в половом акте. Таков, в частности, дон Луиджино; но полицейские Матеры, может быть, понимали только одно, — что нужно задерживать хотя бы на три месяца всякое решение. Дон Луиджино сообщил мне о письме из Матеры с благосклонной улыбкой короля, который оказывает милость одному из своих подданных; он был государством, и поэтому запоздалая щедрость полиции была также и его делом, и он был счастлив в этот день ощутить себя отечески добрым государством. Но к этому счастью примешивалась доля ревности за муниципалитет и, быть может, еще какое-нибудь другое смутное неприятное чувство, которое его омрачало. Почему я так радуюсь отъезду, пусть даже на несколько дней? Может быть, в Грассано мне нравится больше, чем в Гальяно? Дело в том, что дон Луиджино, как воплощение государства, полагал, что со ссыльными надо обращаться наихудшим образом и что они вовсе не должны быть довольны своим существованием, но как гальянец и первый гражданин Гальяно он хотел бы, чтобы ссыльные чувствовали себя или, по крайней мере, говорили, что чувствуют себя здесь лучше, чем в любом другом месте провинции. Так в силу ревностных противоречивых ощущений нашла себе место и в его душе первая и стариннейшая добродетель этих мест: гостеприимство; повинуясь этой добродетели, крестьяне открывают двери неведомому пришельцу, не спрашивая его имени, и приглашают его разделить с ними их скудную пищу; поселки соперничают между собой, стараясь быть как можно дружелюбней и щедрее к неизвестному путнику, который может оказаться переодетым богом. Дон Луиджино считал, что поездка не должна меня радовать. И потом, разве не было опасности, что я буду дурно говорить о нем тамошним синьорам, которые гораздо ближе к всемогущему сердцу главного города провинции? А если я не вернусь, если найду способ перевестись в другое место, кто вылечит дона Луиджино от воображаемых болезней? И кто отнимет клиентов у его врага Джибилиско, кто сумеет сделать так, чтобы этот враг умер от гнева? В общем дон Луиджино по-своему любил меня, насколько была способна на это его пустая инфантильная душонка, и жалел, что я уезжаю. Я должен был успокоить его, сказав, что меня радует в этом только перспектива прогулки, какой я давно не совершал, что в Грассано меня влекли только мои работы и что я буду очень счастлив вернуться под его опеку, как только закончу мои картины. Итак, на следующий день ранним утром я выехал с большим свертком холстов, с портативным мольбертом, с ящиком красок, с Бароном и с двумя карабинерами. Путь был мне известен; это было как бы путешествие по собственной комнате. Обычно я не люблю возвращаться в места, где я когда-то жил, но от Грассано у меня сохранились приятные впечатления, я приехал туда после нескольких месяцев абсолютного одиночества; там я опять увидел звезды, луну, растения, животных, людей. Грассано остался в моей памяти как бы краем свободы. Долгое заключение ведет к притуплению всех чувств; некоторым это состояние может показаться чем-то вроде ухода в мир религии. Возвращение к нормальной жизни всегда сопровождается чем-то остроболезненным, как при выздоровлении. Нищета и тяжкая духота Грассано, пейзаж без мягких, ласкающих глаз линий, однообразная печаль — все это было едва ли не самым лучшим, безобиднейшим местом для такого возвращения. Я любил Грассано и чувствовал себя там хорошо.