Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Брошенный лежал, как мешок с тряпьём. Все смо­трели. Потом он поднялся и медленно, не своими нога­ми, пошёл прочь от огня, в темноту.

— Иосия, — обратился Христос, — ну-ка, пройдём.

Они спустились по откосу к самому крайнему ко­стру, над самым ручьём. Люди остались около церкви смотреть на огонь.

— Нет, брат, на свете лучше зрелища, чем пожар, — с уважением к ним размышлял Христос. — Если, конечно, горит не твоя хата.

Подумал и прибавил:

— Если горит не человеческая хата.

И сел, сбрасывая хитон,

— Посмотри, что это у меня на спине.

Иуда ахнул. Хитон густо напитался кровью. Рубаш­ка была хоть отжимай.

Обмывая тело, иудей произнёс:

— Одному я удивляюсь: как терпел? Другому я удивляюсь: как это всё так обошлось? Просто глубокий порез.

— Нельзя показывать крови, понимаешь. — Школяр заскрежетал зубами, когда сушёный тысячелистник лёг на рану. — А насчёт другого, то правильно удивляешься. Большой мастер наносил удар. Надвое располосовал бы, если бы не повезло.

— Хорошее везение. Дали было по шее, но повезло, успел уклониться. Крутнулся, и всего только и выбили, что восемь зубов.

— Повезло. Заживёт, как на собаке. Повезло, что икол взял. Смертоносная дрянь, не спасёшься. Но искривлённая. Что к руке, что к телу прилегает... О-ох! Если встретит препятствие — скользнёт, и всё. А я в платье там двадцать золотых плотно нашил. Ты, конавка, всегда ничего не со­образишь, раздашь, а вдруг стражу подкупить доведётся либо коней достать, когда смерть на плечах висеть будет? То-то же! А ещё говорят, что деньги — от дьявола.

Когда они вернулись к пожарищу, толпа как-то странно молчала.

Все смотрели на них.

— Ну, поговорили? — спросил седоусый. — Те­перь что?

— Не знаю.

— Должен знать, раз Бог, — лицо молодого было страшным.

— А если я школяр?

— Все мы школяры у Отца Небесного, — непоколебимо заметил седоусый.

Страшная сила была в его словах и пристальном взоре.

— Я человек.

— И Сын Божий был человеком, — глаза у седоусого были как жар, может, от зарева.

— Да я...

— Брось, ты и тогда боялся, как впервые приходил. Это ничего. Мы тебя в обиду не дадим.

— Не знаю, о чём говоришь ты, — Христос чувствовал, что его затягивает, что дороги назад нет.

— Врёшь, знаешь, — прорвало внезапно седоусого. — Должен быть Бог, раз нам так плохо, раз нам — смерть. — Горло его раздувалось. — Не смей ношей брезговать.

— Сбросишь её с плеч — конец нам, — горячо зашептал молодой.

Фома вдруг крякнул и встал:

— Вот что, ребятки. Я полагаю, это в вас дух Божий вселился. Чего спрашивать, раз все вы про одно сейчас подумали. А раз все про одно — от кого это, как не от Него? Ну и действуйте себе, зачем к Богу по мелочам пристали? Всё равно как старая баба: «Боженька мой, сделай, светленький, чтобы мой петух кур моих удачно топтал, чтобы не было больше болтунов, чтобы цыплята крапивку хорошо клевали». А Богу только к дела до того петуха и до того, что баба, глупая, нового не купит. Хоть ты самому тех кур топчи.

Хохот.

— Думаете об одном, что хлеба нет — и он про это думает. Что весь хлеб в определённом месте и его надо взять — и эта мысль от него. Что надо нам, пока нас мно­го, не по хатам идти, а туда, ибо раньше сева взять надо хлеб, чтобы было чем сеять. Да заодно и виновных в голо­де за гордёлку потрясти.

Радостный, всеобщий крик взвился над пожаром.

— Спасибо, Тумаш, — тихо поблагодарил Брат­чик. — И им и мне надо туда. Только сам, без тебя, без этого крика, я бы их туда не вознамерился звать. Стыд. Словно ради себя на смерть веду.

— Ну и дурак, — возразил Фома. — Не за что. Слы­шишь, как кричат?

— Милый, — тихо и горячо молвил седоусый. — Пойми, всё равно. Должен был ты прийти. Бог... Чёрт... Человек... Всё равно. Но не поверим мы, что ты не Бог. Не потому, что чудеса твои видели. Потому, что безверие нам сейчас — смерть.

И он понял, что всё произошло так, как должно было быть и как хотел он сам. Неизвестная сила привела его сюда, чтобы наступило это мгновение, и уже сам он не ведёт или его ведёт многотысячное предначертание — всё равно. Он воздел руки.

— Люди, — тихо обратился он. — Хлопцы! Народ мой! Одна у нас дума, и нет больше мочи моей терпеть, как нет её у вас. Теперь — до конца.

Молчание. Ибо Юрась воздел руки.