Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Корнила казался перед ним просто малым, хотя был среднего роста. Красный, немного грузнее, чем подобает, подстриженный под горшок, похожий в своих латах на самовар — ничего особенного. Млели по нему при дворе, где он тоже бывал в свите войта, куда меньше. И всё же, хотя женщины и тут делали политику в большей степени, чем этого хотели и чем об этом думали мужчины, Кор­нила шёл к военной верхушке быстрее всех. И все знали: именно ему дадут тысячника, если в случае войны немного увеличится городенское войско. Потому что Корнила от­личался удивительной, почти нечеловеческой растороп­ностью, верностью и дисциплиной, а у Пархвера, хоть и умнее был, случались припадки ярости, гнева и боевой лютости, такой, когда человек уже не обращает внимания ни на что: ни на врага, ни на своих начальников.

Если ещё добавить, что из приоткрытой двери пы­точной вырывалось и скакало по сводам и нервюрам за­рево, что оттуда иногда выглядывал палач, — перед нами будет полная картина того, что происходило в судном зале тем летним днём.

Циприан Лотр сидел сегодня как старший на месте председателя суда. Непохвально посматривал, как фи­скал Ян Комар дремлет, нахмурив грозные брови. Что за скверная привычка спать на всех прениях?! «Берёт» из­лишне человек. И спит мало ночью. Но вот не дремлет ведь Босяцкий за своим отдельным, адвокатским столи­ком. Шелестит свитками бумаги и пергаментными лис­тами, из-под аксамитистого чёрного капюшона смотрят живые глаза.

Этот не дремлет, хотя тоже не спит ночами, пускай себе совсем по другой причине, чем Комар. Во-первых, тайные дела (долго им ещё быть тайными, пускай не надеется, и хорошо, если лет через восемьдесят можно будет поднять забрало и открыто назвать доминикан­скую капеллу иезуитской, какой она, фактически, вот-вот будет, либо, ни на кого не обращая внимания, возвести огромный новый костёл [1]); во-вторых, мысли о том, как кроме маленькой своей доминиканской школки при­брать к рукам, пускай себе и незаметно, приходскую да церковную школы. В-третьих, другие ночные дела. Это он тут лишь адвокат, а вот что он по ночам в подземельях доминиканской капеллы?!

Кардинал встал:

— Именем матери нашей, римской церкви, обви­няются сегодня в страшных преступлениях против Бога и человечества эти гадкие отродья ада, свора сатаны... Принесите схваченных.

Корнила принёс из боковой ниши и поставил на стол клетку с мышами. Среди любопытных завизжала какая-то пани. Начался Божий суд.

— Да устрашатся подсудимые суда Божьего. — Кар­динал даже сам чувствовал, как исходит благородством его лицо. — Я, нунций его святейшества папы...

Он говорил и говорил, с наслаждением чувствуя, как легко плывёт речь, как тонко, совсем не по-кухонному звучит золотая латынь, как грациозно двигаются пальцы по краям свитков.

— ...исписав проступки их, передаю бразды прав­ления судом фискалу. Прочтите обвинение, фискал.

— А? — лишь теперь проснувшись, спросил Ко­мар.— Возьмите на себя щит веры, брат мой, чтобы от­разить все раскалённые стрелы лицемера.

Епископ встал, моргая не только глазами, но и тя­жёлыми бровями, поискал начало выступления среди листов, не нашёл. И вдруг рванулся сразу на крик, словно с берега в кипяток.

— Шалберы, мошенники, еретики в сатанинском юродстве и злодействе своём, объели они нашу цвету­щую страну, — пальцы епископа, будто в латы, закован­ные в золото, хризопразы, изумруды и бирюзу, тыкали в клетку. — Навозом должны вскармливаться — хлеба они восхотели.

Грубое резкое лицо наливалось бурой кровью, пен­ные хлопья накипали в углах огромного жестокого рта.

— Родину нашу милую, славный город Городню, город городов, осиротили они. Жрали, будто не в себе, и опоганивали рожь нашу, и выводили в ней таких же детей греха, как сами. Именем церкви воинствующей, именем Бога и апостольского наместника его на земле, именем великой державы нашей и светлейшего короля Жигимонта — я обвиняю!

Голос его загремел под низкими сводами, как голос колокола в клетке звонницы.

— Я обвиняю это отродье в беготне ночью под по­лом, в пугании жён и... любовниц...

Лотр понял, что Комар немного заврался. Употре­бил с разгону после слова «жён» союз «и», не сообразил, что бы такое назвать ещё, и, по своему опыту зная, что «любовница» всё ж менее позорно, чем «дети», ляпнул «любовницу». И это в то время, когда детей имеет каж­дый житель города, а держать любовниц — дело непо­зволительное.

— ...прожорливости, смраде зловредном, разворо­вывании чужого зерна и другом. Я требую каразна!

Нет, «любовниц», кажется, никто не заметил. На­оборот. Комар так взбудоражил народ, такой он сейчас исключительно величественный, что любопытные отве­чают криками, а пани истерическим визгом.

— Прожоры! Хищники! Вредители!

Второй глашатай выходит, чтобы прокричать народу, чего требовал фискал.