Хризалида

«В 14 лет был особенно сильный, до <…> экстаза религиозный подъем — жажда умереть в молитвенном состоянии от предельного блаженства и какой-то нестерпимо сладостной муки. Письма Христу, относимые в Лавру и тайно подкладываемые под местной иконой Спасителя», «желание умереть, чтобы стать еще ближе к Нему».

В гимназические годы «кухня была моим рабочим кабинетом в долгие осенние и зимние вечера. Я запиралась в ней под предлогом учебных занятий, но им было уделено самое скромное место. Несравненно больше времени было посвящено чтению (Тургенев, Достоевский, Гюго, Диккенс, Теккерей и тут же безвкусные исторические романы, путешествия). Сколько слез было пролито над ними. Вторым занятием на кухне было стихотворство». Любимейшая слушательница и ближайший друг этих лет — младшая сестра Настя.

«В 16 лет — перелом в нигилизм. Отказ от причащения». Стихотворение о дружине князя Олега — первая публикация в газете «Киевлянин»[21].

«Ночи на Днепре. Молодость! 18 лет … разлив песен о могиле, которая с ветром гомонила, о черном Сагайдачном, о “хлопцах баламутах”, о “червоной калине над криницей”. А беседы — о Желябове, о Перовской, о страданиях народа, об “ужасах царизма”». «Переезд на ст. Грязи торговать книгами, чтобы нажить денег для поездки в Карийские тюрьмы[22], освободить томящихся там узников».

1890: «На 21 году возврат в Киев после письма Леониллы: приезжай, есть дело, которому можно посвятить жизнь (остатки партии народовольцев вербовали в Киеве молодежь)». «24-хчасовая в сутки работа разрушения старого мира. Ради нее мы спали на досках, ели то, что было противно, лишали себя самых невинных радостей — театра, катания на коньках, “обывательских” вечеринок». Девушки этого поколения «с мученическим экстазом приносили огромные жертвы — порывали все связи с родителями, с женихами, выходили замуж по указке главы партии» (правда, таких жертв М.-М. приносить не пришлось).

«22 года. Выход из партии (хотелось уже “дела”, а жизнь сводилась к изучению политэкономии и социализма)».

«На 24 году, не дождавшись “дела” и потеряв веру в начавшуюся распадаться партию — возврат под материнский кров в Воронеж»[23]. Еще один случай возвращения к матери: «испугало в Киеве предложение Макса Бродского стать во главе детского журнала. Этот предлагал вдобавок какие-то тысячи. Помню, с какой поспешностью собралась я тогда в Воронеж (к матери), чтобы прекратить все разговоры по этому поводу. (Может быть, в нищете своей испугалась и соблазна тысяч)».

В 1895* — 26 лет — «возврат к христианству — евангелизм, толстовство, интерес к армии Бутса[24], к неплюевцам[25], к сектантству»; «гувернантство с целью побывать за границей (Италия)». «Первая картинная галерея в Милане, где я чуть с ума не сошла от потрясения

перед красотой Магдалин и Мадонн, перед человеческой Красотой, понимаемой именно так, как я ее понимала. Я — и Рафаэль, и Тициан. И Винчи. И еще — моя сестра. Мы были в высшей степени одиноки в нашем чувстве красоты в Киевском затоне, в среде, где по стенам висели приложения к “Ниве”»[26].

Обязанности гувернантки М.-М. исполняла в семье киевского миллионера Даниила Балаховского. «Меня почему-то высоко ценили и ожидали каких-то блестящих результатов от моего общения с детьми».

Жена Балаховского, Софья Исааковна, была к ней благосклонна, ее брат, будущий знаменитый философ Лев Шестов, стал ее близким другом.

За границей — «начало романа, не имевшего продолжения» с 22-летним юношей — Анатолием Васильевичем Луначарским[27]. «Главными действующими лицами в нем были — море, лунные ночи, весна, апельсиновые деревья в цвету». «И юность еще не любившего сердца — у него. И раненость сердца безнадежной любовью — у меня (4 года такой

любви, спасаясь от которой и за границу бросилась). Была с его стороны вдохновенная пропаганда марксизма. С моей — изумление перед его ораторским искусством и памятью (кого он только не цитировал наизусть!). Я называла его в письмах к Л<ьву> Ш<естову> “гениальным мальчиком”. Когда я уехала в Париж, а он остался в Ницце — каждый день приходило письмо с подписью: “Твой — Толя”. Но он не был “мой” — не моих небес. Не породнились души». Помимо этой и еще нескольких дневниковых записей («По одной записке Луначарского у меня в ГИЗе в 20-м году взяли, не читая, рукопись детской пьесы и выдали аванс»), остался обращенный к Луначарскому довольно беспомощный стихотворный цикл 1893 г. и включенное в настоящее издание стихотворение 1925 г. «Памяти Ривьерских дней».

Тогда же завязывается дружба с женой родного брата будущего наркома — известного киевского врача-психиатра Платона Луначарского — Софьей Николаевной. (Второй ее муж — революционер-большевик П.Г. Смидович.)