Хризалида

«Resigne-toi, mon coeur, dors ton sommeil de brute[37] — вспомнилась надпись, сделанная на авторском экземпляре одной из книг, подаренном мне Л<ьвом> Ш<естовым>»[38].

1898–1899 — «29–30 л<ет> — Апофеоз Беспочвенности[39]. Переезд из Киева в П<етербур>г — потом в Москву. Вторая поездка за границу»[40]. Куда точно — мы не знаем. В другом месте дневника она пишет, не датируя: «жила год в Италии, под Генуей».

С ноября 1897 по январь 1899 ее стихи, подписанные «В.М.» и «В.Г. Малафеева», появляются в ежемесячном приложении к петербургской газете «Неделя» — журнале «Книжки недели». Пока это довольно бойкая, но бледная версификация, хотя и соседствующая с именами В.С. Соловьева, А.М. Жемчужникова, К.М. Фофанова, К.К. Случевского. Услышав от известной переводчицы и историка литературы Зинаиды Венгеровой: «Вам необходимо <…> стать заправским литератором», Варвара Григорьевна приходит в ужас от самой идеи окончательности выбора жизненного занятия — «я бежала из Петербурга, где была возможность сотрудничать в некоторых журналах» и «стала по-прежнему кружить по свету»[41].

1899: «Мы с сестрой, две жаждущие широкого русла провинциалки <…>, явились в Москву без круга знакомств, без денег, с одним рекомендательным письмом нашего Киевского друга Ш<естова> к его другу Л<урье>. Посвящением нашим в это большое русло — русло культуры был первый же спектакль МХАТа. Это был “Царь Федор”.

Потом “Одинокие”. И Чехов. Главным образом Чехов. А позже “Бранд”, его “всё или ничего”, максимализм требований от жизни и от личности. И весь Ибсен». Несколько стихотворений Анастасии печатают в «Северных цветах» и еще некоторых журналах[42]. «Потом судьба разметала нас по разным колеям. Сестра поступила фельдшерицей в психиатр<ическую> подмосковн<ую> лечебницу».

1899*–1902*: «В 30–33 года — Заратустра. Интерес к теософии и отвращение к тем сторонам ее, которые так очевидно allzumenschliches[43] — к Безант[44], Ледбитеру[45], Блаватской». «В дальнейшие годы — после встречи с Минцловой — измененная Москва, ощущение всех умерших живыми». «Но возник у меня в те дни [после посещения Оптиной пустыни — Т. Н.] вопрос, в каком отношении к Фаворскому сиянию был тот ослепительный, всю Москву — как будто я ее сверху вижу — и дали за ней — озаряющий свет, с каким я вышла однажды после беседы с Анн<ой> Рудол<ьфовной> Минцловой лет сорок тому назад, в период, когда мое поколение искало “Истины”, где только могло»[46]. Окончательный вывод, к которому она приходит («Теософы — самоутешители — сказочники, равно далекие и от Теоса, и от Софии — премудрости Божией»), не отменяет безусловного влияния теософских книг на некоторые стороны ее собственного мира (подробнее об этом см. в комментариях к стихотворениям, здесь же укажем на одно, как кажется, неслучайное пересечение: одна из глав книги Анны Безант «Смерть… а потом?» называлась «Непреходящее и тленное», многолетний дневник М.-М. (и большой цикл стихов) — «О преходящем и вечном»).

Читая в 1947 г. мемуарную книгу Г.И. Чулкова «Годы странствий», М.-М. пишет: «она заставила меня за двое суток пройти по тем путям декадентства и символизма, богоборчества и богоискания, какими отмечено чуть не десятилетие моей жизни».

«Страшные в шуточности своей заповеди сложили мы с сестрой в ницшеанский период жизни: Падая, не разбивайся. Разбиваясь, склеивайся и делай вид, что ты никогда не разбивался. Полюби мармелад, чтобы было чем жить, когда заболеешь проказой. Прыгай через чужие головы, если не хочешь, чтоб прыгали через твою, вышибли тебе глаз. Не ходи на Фавор — всё равно не преобразишься. В этот же период мы пели с ней дуэтом Бодлеровские (или Верленовские?) литании Сатане. Пели как будто бы в шутку, но однажды обе дружно и безутешно зарыдали»[47].