Хромой пеликан

– Да, батя. Очень даже хорошие. И они могут стать моими. С твоей помощью.

– Но ты же монах, – с сомнением начал было экс-дипломат.

Геннадий раздраженно звякнул ложкой о тарелку:

– А кто сказал, что монах не может грамотно, с толком распорядиться деньгами? У Сергия Радонежского, Кирилла Белозерского подчас скапливались огромные суммы. И при этом они оставались аскетами высшей пробы. И воздвигали на Руси храмы да монастыри.

Геннадий помолчал, успокоился.

– Я тоже не гудеть на этот миллион фунтов собираюсь. Я, батя, хочу стать епископом.

– За деньги? – ужаснулся Мокеев-старший.

– Да Бог с тобой! Нет конечно. Тут механизм несколько иной.

– Молод ты больно…

– Верно, – охотно согласился настоятель храма Ильи Пророка. – По сложившейся веками церковной традиции в епископы не хиротонисают раньше, чем в тридцать три года. Ну, ты понимаешь, возраст Христа.

– Тебе только двадцать пять.

– Угу. Двадцать пять. Но! – Геннадий многозначительно поднял указательный палец. – Было в нашей истории одно исключение из правила. Будущего патриарха Тихона сделали епископом в тридцать лет. И, как говорится, никто об этом впоследствии не пожалел. Таким образом, создан прецедент. И я вполне реально могу стать епископом в двадцать восемь – двадцать девять лет.

– И установить абсолютный рекорд, – невесело усмехнулся Валентин Николаевич.

– Ну что за формулировки, батя! Уши вянут. Просто времена сейчас сокращаются, как о том пророчески сказано в Писании. То бишь ускоряется жизнь. Это объективная реальность, батя.

Мокеев-старший смотрел, как сын за обе щеки уплетает несъедобную стряпню; сам он, в отличие от Геннадия, оказался не в состоянии доесть собственное жарево и утешался мыслью о куске сервелата, припрятанного в глубинах холодильника. Потом, ночью, когда сын уснет, можно будет наделать бутербродов. Кажется, по-церковному этот грех называется тайноядением.

– Что, неужели съедобно? – робко спросил он, глядя, как Геннадий кусочком хлеба насухо вытирает тарелку.

– Отменно. А теперь слушай дальше. И вникай.

– Постараюсь.

– По церковному обычаю, если кто-то построит на свои деньги монастырь и сам при этом примет иночество, то он автоматически становится игуменом этого монастыря. Я уже иеромонах. Осталось найти недействующий полуразрушенный монастырь и с благословения владыки – а он непременно благословит – восстановить эту обитель, украсить, собрать какую-никакую братию. И вот я уже игумен. А от игумена до епископа – один шаг. С моим-то образованием и мозгами… Вот для чего мне этот миллион фунтов.

Он вытер губы салфеткой, скомкал ее и прицельно бросил в помойное ведро. Попал.

– С каких это пор ты стал церковным карьеристом? Ты не был таким, сынок, – Валентин Николаевич печально покачал головой.

– Эх, батя, батя… Ну зачем ты так. На любом поприще надо двигаться вперед и вверх. Так устроен мир. Господом устроен. И потом, я же не взятку собираюсь давать, а обитель Божию возродить. Ну что тут плохого, скажи на милость? А? Если б ты знал, за что иной раз некоторым дают епископство!

– Н-да… Крепко тебе, видно, в Париже заморочил мозги этот кюре. Он же католик!

– А католики что, не люди? – с ходу перефразировал классиков иеромонах Герман.

– Люди, конечно, – в тон ему отвечал отец. – И как это я тогда недоглядел…

В Париже, будучи восьмилетним мальчиком, Геннадий подружился с молодым кюре расположенного неподалеку от советского посольства соборе. Кюре обучал пацана играть в футбол, они вместе собирали сливы в маленьком садике за собором… Но кюре никогда не «вербовал» мальчика в католическую конфессию, а уж тем более не говорил о какой-то там церковной карьере. Во всяком случае, в памяти иеромонаха Германа такого не осталось.

Отцу эта дружба откровенно не нравилась, но он ничего не делал для того, чтоб ее прекратить.

– Ты, батя, совсем другим тогда занят был, тебе сына воспитывать недосуг было, – жестко сказал Геннадий. – Казино в «Мулен Руж», в «Георге Шестом»… Выиграл – с девочками в «Максим», проиграл – в пивнушку на Монмартре. А мать в это время…

Мать в это время сошлась с одним не слишком удачливым актером и в результате сбежала из советского посольства, переселившись к своему любовнику. Кажется, они и по сей день вместе… Геннадий подозревал, что именно это семейное обстоятельство, а вовсе не увлечение картами, стало решающим в отчислении бати – позорном, надо сказать, отчислении! – из дипломатического корпуса. Однако, как ни крути, но крах-то семейной жизни произошел именно из-за карт.

Геннадий умолк. Негоже сейчас расстраивать отца, напоминать ему о пагубной страсти, разрушившей семью и, как следствие, дипломатическую карьеру.

Но Валентин Николаевич вдруг сделался деловитым и решительным:

– Ну, выкладывай, сынок, что это за миллион фунтов стерлингов, который тебе светит?

Чем могу, помогу.

– Сейчас, батя.

Геннадий поспешно покинул кухню, а Мокеев-старший подошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу.