Хроника Горбатого

Отмахнувшись от комара, Арви наложил проклятие на рюсся. Он кричал:

– Вы отняли моё самое дорогое. Эйно больше нет. А Виипури в ваших руках. Я не хотел, чтобы вам достался город моего детства, но не успел его взорвать. Так вы сами его раскурочите, ха-ха! Сначала загадите парадные лестницы, сломаете печи, собьёте лепку. А потом будете поджигать и сносить дома кварталами. Вы своими руками уничтожите то, чем могли бы наслаждаться. Ваши дети не будут греться у изразцовых каминов, вы их разобьёте и выкинете на помойку. Туда же отправится наша дубовая мебель, наш ценный паркет. Сухие подвалы отсыреют и будут забиты хламом. Сломайте нашу канализацию и отопление. Угробьте прекрасную мостовую. Выламывайте гранитные поребрики – таких ни у кого нет, пусть и у вас не будет. Сами! Всё сами! В своей разрушительной силе вы переплюнете даже меня. Я не успел бы уничтожить столько великолепия. Долой кованые ворота! Даёшь помойки в живописных местах! Я вас заклинаю на разрушение красоты и уюта. Не только в моём Виипури. Вы разрушите ваши деревни, родительские дома. Крыши сгниют, вы и пальцем не пошевелите, чтобы их залатать. Фотографии ваших дедов разлетятся по грязному полу, по ним будут топать пьяные люди без определённого места жительства. Фух, всё сказал? Да, вы загадите Финский залив и лес вокруг Виипури.

– Дядя Арви, пойдём!

– Я не Арви, я древний воин-колдун.

– Ты устал, на твою долю выпало слишком много испытаний. Я тоже убита горем, но надо жить дальше, надо ехать к маме.

– Аннушка, во мне сейчас говорил наш предок, он проклял рюсся. Теперь у них наша почва уйдёт из-под ног. Вот увидишь, всё будет, как он сказал. Доктор Кальм был прав, зря я сопротивлялся, не хотел разучивать «танец мистический птицы». Так бы давно уже вызвал дух предка, встретился с нашим языческим дедушкой, он бы мне объяснил, как жить и воевать. А без него всё профукали. Где ошиблись? Аннушка, в каком месте мы ошиблись?

– Дядя, успокойся. От нас ничего не зависело. Мы защищали Суоми, выполняли свой долг. Ты всё расскажешь доктору, он поможет.

– Там красным соусом еду поливают, но я вытерплю. Я всё вытерплю.

Арви с Аннушкой влезли в затянутый брезентом кузов. Офицер прилёг в углу на соломе и продолжал бормотать.

– История закончена. Но колдовство осталось. Рюсся в основной своей массе окончательно утратят чувство прекрасного, ну это ладно, я тоже в изящном не очень-то разбираюсь, хоть папаша и был художник. Они утратят чувство собственности – в высшем смысле этого слова, когда граница между своим и общественным стирается. Когда и дом, и улица – это твоё, родное. Когда каждый любовно уложенный мастером булыжник за дверью дóрог, как паркет в гостиной или детской. Нет моего мальчика. Только ты, Аннушка, осталась. Суоми искромсают, обрезанная будет фотография на память.

Суоми была тут же, в кузове, она издевалась над Арви, говорила, что старшая подруга ослабла, заболела, самое время объявить ей войну в угоду красной бабе.

– Это страшное предательство, Суоми.

– Она первая начала. Кто меня кинул в тридцать девятом? Кто и бровью своей выщипанной не повёл, когда я кровью истекала? Правильно, Германия. Сейчас она без сил повалится в лужу, я её каблуком припечатаю.

Офицер Тролле заливался слезами, подпрыгивая на колдобинах лесной дороги. Анна положила его голову к себе на колени. Дядя, наконец, умолк, теперь племянница шептала, вспоминая стихи любимой поэтессы: «Все воздушные замки растаяли снегом в долине. Все мечты утекли, словно полые воды под мост. Из всего, что любила, остались в сердечном помине только синее небо, да бледная музыка звёзд»[79].

Руна четвёртая Тролле возвращается домой

В середине восьмидесятых в Выборг зарулил туристический автобус из Хельсинки. В числе финских гостей был старенький Арви в курточке с надписью «Мальборо» и армейской кепке цвета хаки. Все думали, что он приехал погулять по улицам родного города, послушать фольклорный концерт и затариться в «Берёзке». Но у него была другая задача.

Пенсионер Тролле с группой ходил по центру, смотрел на облезлые фасады, разбитые водостоки, вонючие помойки с разбросанными огрызками, мочил ноги в огромных лужах, которые стали собираться после того, как мостовые с искусной водоотводной системой бездарно закатали в асфальт, кивал и говорил: «Китос, китос». Его пожилые спутники были в подавленном настроении, их смущали недружелюбные горожане и унылый вид Виипури. Они не могли понять, кого и за что благодарит старик. Молодые веселились, обсуждали русских девушек и магазины, они не знали прежнего Виипури, им не с чем было сравнивать, советский город их не особо удручал.