Хроника любви и смерти

Катя, несмотря на третьи роды, была так же стройна и хороша, как в первые дни их близости. Увы, их третий сын, Борис, умер во младенчестве, и Александр не успел сохранить его в своей памяти. Чрезвычайно редко видел он и сына и дочь, чувствуя при этом нечто вроде угрызений совести. Но Катя и не настаивала: её повелителю последнее время было не до детей и не до неё самой.

Александр испытывал к ним отеческую нежность. Ту самую нежность, которую испытывает отец взрослых детей к только что народившимся детям либо внукам. Но ведь не было, совершенно не было времени ни на что — ни на любовь, ни на нежность. Время словно бы уплотнялось вне его желания и ведома, он перестал быть его распорядителем по воле накатывавших дел и событий. И вот эта злосчастная война...

Исход её старым генералам из его окружения виделся в розовом свете: мы, мол, турок всегда бивали и будем бивать. Трезвомыслящий военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, к которому он чувствовал и приязнь и доверие, несмотря на недоброжелательство свитских генералов, остерегал его. Он говорил без обиняков:

— Мы не успели, Государь, как должно было бы подготовиться к этой войне. Я согласен всецело с Николаем Николаевичем Обручевым: она должна быть ударной и кратковременной и по крайности чрез три месяца наши корпуса должны бы быть под стенами Константинополя. Однако, боюсь, кампания затянется. У нас, как я вам докладывал, всего нехватка...

Да, докладывал загодя. Но неуклюжая государственная машина поворачивалась тяжко, скрипя всеми своими ржавыми колёсами. Она, эта машина, нуждалась в полном подновлении. Но такое было не по силам и не по деньгам, которых вечно не хватало.

Министр финансов граф Михаил Христофорович Рейтерн об эту пору пребывал всегда под рукой. Его бритое узкое лицо с большим лбом, казавшимся ещё большим из-за победно наступавшей лысины, недовольно морщилось, когда Александр заговаривал о неотложных нуждах армии.

— Я с трудом подавил было наступавший дефицит, — качал Рейтерн головой. — Ваш в Бозе усопший отец, изволите ли знать, не пёкся о финансах, и мы едва не вылетели в трубу. Наше ведомство делает, что в его силах, для того, чтобы финансировать нужды армии. Я мог бы печатать ассигнации, но это привело бы к полному банкротству. А золота не хватает...

Александр не сомневался в его добросовестности. Увы, тяжёлое наследство, доставшееся от отца, всё ещё тянуло Россию вниз, как он ни старался его преодолеть. Наследство не только в финансах и во всём хозяйстве и государственном устройстве. Но, пожалуй, более всего — в людях. В людях, которые могли бы понести на своих плечах бремя новой власти, не оскальзаясь, не мешая и не подсиживая друг друга.

Он перестал доверять тем, которые казались ему лучше, дельней своих предшественников. Он переменял их на других в надежде, что эти другие будут лучше, ещё лучше. Но оказывалось, что они вовсе не лучше, а едва ли не хуже. Приходилось тасовать одну и ту же колоду, вытаскивать одни и те же карты. В этом тасовании проходило время. Проходило и уходило, а воз оставался на месте.

«Господи, — иногда в тоске думалось ему, — избави меня от этого непосильного бремени. Как было бы хорошо скинуть с себя горностая, отдать корону, скипер и бармы и уединиться с Катей куда-нибудь подалее...»

Глупые детские эти мечтания налетали и тотчас улетали. Где-то там на берегах Дуная уже гремели первые выстрелы, падали с последним вскриком люди, волы тянули каруцы с грузом брёвен для переправы... Кишинёв был тих и патриархален, словно всё оставалось незыблемым.

Каждый день поутру являлись фельдъегери с донесениями и посланиями брата Николая. Он сообщал, как идёт строительство большого моста через Дунай у Зимницы. Пока что всё шло своим чередом — ничего тревожного, но и ничего отрадного.

— Мне ненавистна война, — признавался Александр. — Война отвратительна. Но что я мог: меня толкали к ней. Даже дядюшка Вилли, этот выживший из ума родственничек, из-за спины как из-за стены своего Бисмарка подбодрял: ты-де непременно победишь. Тем временем этот хитрованец Бисмарк, науськивая нас на турок, возбуждал против нас австрияков, о чём мне немедленно донесли. Тайное всегда становится явным, — убеждённо добавил он.

Озабоченность Александра росла. Получив известие о первых жертвах, он прослезился. Отрадны были только вечера — их вечера.

   — Как мне благостно с тобою, моя Катенька, — бормотал он в полном самозабвении. — Ничего другого нет, да и не нужно — одна ты. Всё скверное, отвратительное уходит, всё забывается. А ведь это грех, — вдруг спохватывался он. — Грех, когда идёт война, забывать о ней мне, российскому императору, помазаннику Божию.

   — Нет, мой повелитель, — старалась успокоить его Катя. — Господь покровительствует любящим. Истинная любовь — богоугодна.

Она была его утешительницей. Александр так и сказал:

   — Во скорбях моих великих и безмерных ты единая моя утешительница. У тебя чистое сердце. Молись, Катя. Молись за Россию. Будем молиться за дарование победы христолюбивому воинству нашему.