Хроника любви и смерти

Преподобный Гавриил, некогда возглавлявший знаменитейший в России киевский престол, оставил по себе в Кишинёве добрую память. Выстроил митрополию, семинарию основал, повелел городскому землемеру и по совместительству архитектору Озмидову поименовать новые улицы начинавшего своё восхождение вверх нового города от Семинарской до Киевской — в память своего пребывания на киевском столе. С той поры много воды утекло, и речка Бык обмелела...

Причёсанность же и умытость города оказались видимостью, коснувшись лишь главной улицы Александровской и Соборной площади с одноимённым парком и митрополии. А чуть ниже вихрились пыльные смерчики, оставляя свой след до первого дождя на глянцевитых листочках юной зелени.

Александр принял парад войск, благословил их, отправлявшихся к Дунаю. И принялся ждать. Чего? Нет, не победных реляций, они были впереди. Он ждал свою Катю.

Глава восьмая ВЕСЕЛИСЯ, ХРАБРЫЙ РОСС!

Опасная игра! Кто знает наше положение,

как я, к несчастию, его знаю, тот не может

ни на мгновение поколебаться в убеждении,

что нам вести войну не следует, что рисковать

ею безумно, а вводить славянские племена

надеждою на наше содействие — преступно.

Валуев — из Дневника

   — Ваше величество, позвольте доложить: прибыли-с!

Александр рассеянно глянул на дежурного генерал-адъютанта. Мысли его были заняты невесёлыми депешами, полученными от брата главнокомандующего Дунайской армии: румынские власти не выполняют обещаний — не поставляют провиант, за который заплачено, не обеспечивают транспортом, постоем... Словом, «не», «не» и «не». Всё ещё дрожат перед турками: сказывались века страха. Простой народ рад приходу единоверцев, а бояре страшатся — турки их оберегали, как оберегает пастух стадо дойных коров, и одновременно охраняли их привилегии, их имущество от посягательств простонародья...

   — О ком ты? — встрепенулся он наконец.

   — Александр Михайлович с известной вам особою.

   — Ах, вот что! Проси же!

Упруго вскочил, вышел из-за стола и стал против двери.

   — Позвольте, Государь, — верный Рылеев приоткрыл дверь.

   — Да-да! Где же Катерина Михайловна? — нетерпеливо воскликнул Александр.

   — Они умываются с дороги, сейчас будут. Осмелюсь доложить — пылища преизрядная, так и висит над дорогой. Запорошило нас вовсе. Сами изволите знать, каковы эти самые дороги. Долго ехали...

   — Здорова ли Катерина Михайловна?

   — Не жаловались. Больно торопились предстать пред вашим величеством... Хотели и ночью ехать. Да я воспрепятствовал: темень кромешная, опять же опасно — время военное, мало ли что... Я в ответе пред государем, говорю, за вашу жизнь и здоровье. Согласились наконец.

   — Что-то долго её нет...

   — Не извольте беспокоиться. Сами знаете: дело женское. Нам таковая деликатность без надобности... Да вот и они.

С этими словами он поспешно вышел, плотно закрыв за собою дверь.

   — О, Боже мой, наконец-то, — оба произнесли одно и то же. То был всхлип и выкрик. Катя рухнула ему в ноги, трепещущая, плачущая, и уткнулась головою в колена. Александр рывком поднял её и притянул к себе.

   — Ну не плачь, не плачь, Катенька моя, — приговаривал он, неловко утирая ладонью её мокрое от слёз лицо. — Вот мы снова вместе. Я намерен пробыть здесь с тобою не менее двух недель. Пока армия не переправится через Дунай. А потом мы обоснуем нашу штаб-квартиру на левом берегу и отправимся туда. Ты всё ещё плачешь, милая...

Катя вынула из-за корсажа батистовый платочек, пахнувший какими-то тонкими духами и немножко ею самою — запахом молодого женского тела, к которому так привык уже Александр и призывней которого, казалось ему, ничего не было. Это был и запах его вожделения...

Когда они, разрядившиеся, успокоенные, лежали рядом, Александр вглядывался в её лицо с тонкими чертами — лицо нимфы — и привычно удивлялся тому, что это любимое лицо не изменило ни материнство, ни разлука, которая казалась обоим долгой-долгой, хотя со времени их последнего свидания прошло всего три-четыре месяца. И ещё он подумал, что их любовь была бы пресной, не будь этих постоянных разлук. «Кто знает, что такое истинное счастье, — думал он. — В чём оно, как его сберечь. Дай Господь дар слова, написать бы об этом в проникновенных словах, в таких, которые могли бы пронзать сердца».

Их отношения уже ни для кого не были тайной. Злословие постепенно улеглись, лишь время от времени раздавался шип из окружения императрицы. Сама она давно примирилась, и шипенье это исходило от старых дев — статс-дам, ухитрившихся каким-то образом пронести своё девство через всеобщую развращённость императорского двора.