Хроника обыкновенного следствия

— Прекрасно, — с удовольствием соглашается он. — Предпочитаю, чтобы вы задавали точные вопросы, если хотите получать точные ответы.

Его пожелание вполне законно. Я киваю и бросаю взгляд на мадам Жильбер, показывая, чтобы она при необходимости вела сокращенную запись.

— Откуда банки? Вы их купили?

— Нет, они стояли в подвале. Там всегда есть чистые, готовые к употреблению банки. Моя жена часто варила варенье. Тоннами. Чаще всего из того, что собирала в саду. Она превратила часть парка в огород. Ревень, земляника, яблоки, айва. Сахар она покупала десятками килограммов, в доме воняло вареньем неделями, месяцами… Честно сказать, дом вонял вареньем целый год. А я всегда ненавидел варенье. Не люблю сахар. Она и сама не очень ела из боязни потолстеть, а потому раздавала его. Стоило нам отправиться в гости, как она брала с собой две-три банки. И первую четверть часа говорила лишь о варенье.

— Почему восемнадцать банок? — спрашиваю я. — На фотографиях видно множество пустых банок на нижней полке.

Обвиняемый устало пожимает плечами.

— Я отличаюсь от неё. И не стремлюсь к идеалу. Мне просто надоело после десятка банок. Я не учился на мясника.

— Продолжим. Расскажите подробно, как вы действовали.

Он снова пожимает плечами.

— Вы спрашиваете про банки? Довольно просто. Банки стояли передо мной. Жена лежала почти бездыханная. Я вооружился своими инструментами…

— Погодите! — я прерываю его, подняв руку. Мадам Жильбер подпрыгивает на месте.

— Когда вы говорите, что поставили банки перед собой, это было до или после убийства?

Он на секунду задумывается.

— До. Я даже показал их ей и сказал, что на этот раз варенье буду делать я. Свое собственное варенье. И поставил банки перед ней.

— Она поняла, что вы понимаете под этим?

— Я ей все объяснил. И кроме того, она видела инструменты.

Однако мне не нравится заминка обвиняемого перед ответом. Либо он показал пустые банки жене перед убийством, либо не показал. В обоих случаях ответ должен был быть немедленным. Почему он задумался? Почему колебался? Я чувствую, здесь что-то не то.

По ходу допроса возвращаюсь ко многим фактам и деталям. Он ни разу не противоречит себе, ни разу не колеблется перед ответом. Несмотря на его ум, это слишком прекрасно. В этом ужасном и абсурдном убийстве есть некоторое абстрактное совершенство, и оно смущает меня. Объясняется все, кроме главного. Я не могу допустить, что можно убить жену столь изощренным и жестоким способом из-за излишней любви к вареньям. Это преступление не невозможно. Доказательство в том, что оно имело место. Мне оно кажется попросту невероятным. Я вспоминаю о парадоксе, принадлежащем перу католического писателя-философа Честертона, — он утверждал, что легче поверить в невозможное, чем в невероятное. С этим убийством то же самое. Теоретически в нем нет ничего невозможного, но кое-что не стыкуется. Не знаю почему.

— Можно задать вопрос? — спрашиваю я мадам Жильбер, как только обвиняемого увели. — Что вы думаете об этом человеке?

Она легонько вздрагивает.

— Чудовище. Выше моего понимания.

— Иными словами, вы не верите в то, что он совершил преступление, или не понимаете, как можно было опуститься до него…

— Именно так. Выше моего понимания.

Видно, что ей не хочется затрагивать эту тему.

— Вы знаете, мадам Жильбер, я часто спрашиваю себя, что делал бы без вашей интуиции. Хорошенько подумайте над вопросом, который задам.

Она машинально собирается и проводит рукой по волосам. Укладывает бумаги на столе.

— Можете ли вы представить, чтобы убивали так, как сделал этот человек, и по тем причинам, которые он выдвигает?

— Не знаю, — тихо отвечает она, поворачиваясь ко мне на своем вращающемся кресле. — Вероятно, он сумасшедший, господин следователь, но одновременно… Кто хоть раз в жизни не мечтал сделать то, что он сделал, или что-то похожее?

Она задала вопрос, глядя мне прямо в глаза. О себе или обо мне говорит она?

— Я, — отвечаю я с удивляющей меня самого твердостью. — Не думаю, что мечтал о совершении ужасного проступка. Я не могу причинить зла женщине — любой женщине, — тем более нарезать её на куски.

Мадам Жильбер отвечает таинственной улыбкой и вновь поворачивается к машинке.

Эмильены дома еще нет, но статуя стоит не шелохнувшись, и я успокаиваю себя, что ей остается стоять здесь всего несколько часов. Зачем ждать конца выставки, ведь публика все равно не видит ее. Голландец увезет её с собой. Что ему ждать? Деньги заплачены. Как удалось уговорить этого миллиардера приобрести такую уродину, хотя при его средствах он может купить бесчисленное множество прекрасных вещей?