Хроника одного полка. 1916 год. В окопах

Отец Илларион положил маску на колени, долго думал, глядя на молчавшего кузнеца и молчавших драгун, собравшихся вокруг, потом отдал маску ближнему, встал и ушёл из землянки.

Драгуны завздыхали:

– Тяжко батюшке… Мы поброемся наголо́ и в неё, в энту штуку, как в соседкину клу́ню, перекрестясь, и кунёмся, а чево ему-то с его бородой да гривой роби́ть?

Драгуны, в дожди получившие новое и не трогавшие «ево» за ненадобностью и непонятностью, стали молча натягивать на себя, но молча не получалось, потому что без матерного слова ни у кого ничего не выходило.

– Вот так, други, а батюшке так даже и высказаться невозможно!

Отец Илларион из эскадронной землянки направился в штаб полка и почему-то вспомнил лысого как коленка Курашвили, позавидовал ему и понял, что от волос он не избавится, а бороду хоть зубами держи.

Четвертаков и Доброконь, получившие по лёгкой контузии от гранаты, взорвавшейся между ними и падавшим сверху немцем, и порезы мелкими осколками; измазанные йодом, с перевязанными головами и кистями рук, вышли от доктора.

– Пойдём виниться? – спросил Четвертаков.

– А куда денешься? – ответил Доброконь.

Они шли по ходу сообщений и крутили по козьей ножке.

– Как ты ево?

– Ково? – Доброконь удивлённо глянул на Четвертакова.

– Ну, этого, который на нас упал?

– Как!.. Палец сам на курок нажал…

– А я об того… вишь… штык сломал… теперя надо новый сыскать…

Они покурили и пошли к командиру полка.

Вяземский в блиндаже был один. Когда Четвертаков и Доброконь спустились, он стоял спиной ко входу и курил.

– Разрешите обратиться, ваше высокоблагородие! – произнёс Четвертаков, таким голосом, каким виноватился перед матушкой, когда шкодничал в детстве.

Вяземский медленно повернулся.

– Чёрт попутал, ваше высокоблагородие… – заговорил Четвертаков.

Доброконь смотрел в землю. Вяземский молчал.

– Не надо было Клешню брать… виноват, Павлинова, не ево это дело…

Доброконь смотрел в землю. Вяземский молчал.

– Но уж больно просился, ваше высокоблагородие, Егория, сказывал, надобно, без ево́, сказывал, домой стыд показаться…

Вяземский молчал, в его руках дымила папироса.

– Ща вам пальцы обожгёть… – вдруг проснувшимся голосом произнёс Доброконь.

«Если он сейчас добавит «барин», побью обоих…» – подумал Вяземский.

Но невыговоренное слово застряло у взводного.

– …ваше высокоблагородие… – закончил он.

– Чего явились? – Вяземский хотел добавить «черти», но не добавил, хотя перед ним стояли два, мало что по виду чёрта, а самые что ни на есть: чумазые, оборванные, всамделишные черти, наилучшие в полку разведчики.

– Охотниками пойдём… – насупился Четвертаков.

– Вам сегодня отдыхать… – возразил Вяземский.

– Клешню выручать… – глухо добавил Доброконь.

Вяземский стоял перед ними высокий, стройный, сильный, красивый, лощёный, в блестящих, начищенных сапогах, без единой пылинки на мундире, красно́ сиял неснимаемым Владимиром, чисто красавец цирковой борец, каким его всегда представлял себе Четвертаков.

«Как же ему без денщика? – с сожалением подумал Иннокентий, глядя на командира. – Умру, а достану Клешню-падлу, искусителя!»

– Идите, Дрока и Щербакова срочно ко мне… да!.. ещё батюшку!

Черти стали толкаться кругом через левое плечо, Четвертаков успел оглянуться.

– Достанем… не сумлевайтесь, был бы живой, эт я про Клешню…

Вяземский остался один, но ненадолго – в блиндаж, шумно отдуваясь, спустился отец Илларион. Вяземский знал о проблемах из-за газовых атак для полковых священников, им доставалось, маски не для них были предназначены.

Поздоровались.

– Батюшка, у меня к вам огромная просьба будет…

Отец Илларион насторожился.

– Хочу отправить вас в Минск, в штаб фронта…

Отец Илларион смотрел на Вяземского и раздумывал – чего затеял командир.

– Так выходит, что мне не к кому обратиться…

– Чем могу служить, Аркадий Иванович?

– Вот посылка семье, не с кем отправить. – Он помедлил. – Нам сейчас предстоят разведки, все состоят при деле, оторвать никого не могу, а вы в оба конца за несколько дней управитесь, как раз к наступлению…

«Спасти меня решил!» – подумал отец Илларион, однако возразить не решился, и отказать тоже.

– Давайте присядем, батюшка, – предложил Вяземский и сел.

Сел и отец Илларион.

– Как вы находите настроения в полку?

Вопрос был по делу, Вяземский об этом часто советовался с отцом Илларионом.

– Настроения обычные, Аркадий Иванович, я не нахожу никаких особых настроений, только вот газов люди боятся, не знают, что их ждёт, поэтому неуверенность, и так неуверенность «когда войне конец», а тут ещё и неизвестность…

Вяземский знал об этом. О том же докладывали и эскадронные командиры и вахмистры. Новые противогазовые маски прислали, но не прислали никаких бумаг к ним, сказали, что подошлют позже, но понятно же, что никто не знает и не может ориентироваться на то, а когда немцы затеют атаку. Поэтому розданные маски крутили, вертели, натягивали, снимали, а что это даст, никто не понимал. В таком же положении были и соседи-пехота – маски были новые для всех, и тут Вяземскому пришла мысль, для обдумывания которой он в батюшке не нуждался.