Хроника пикирующей России. 1992-1994

А на мосту стая предпринимателей такими же довольными криками зазывает сфотографироваться «на фоне крематория советской власти». С другой стороны обгорелого Дома горят свечки, тихо шепчутся группы людей в темном. Посреди асфальта — цветы, иконка, неслышно шевелит губами священник. Сюда в 6.40 утра четвертого октября вышел с крестом навстречу БМП тот худенький поп — хотел спасти русского солдата от братоубийства. А в БМП ехали «работать» лысоватые «воины-интернационалисты», по словам ТВ, «предложившие свои услуги президенту Ельцину; предложение было с благодарностью принято».

Тот поп со старушками, которых он двенадцать дней водил днем и ночью крестным ходом вокруг Дома Советов и который получил первую пулю — он и есть Русская Православная Церковь. А иерархи в тот день, так некстати, «были на бюллетене». А то бы, конечно… Как и Конституционный суд, наш гарант в мантиях. Ведь первые-то пули обязаны были принять эти судьи, а уж потом — поверившие их клятве старики и мальчики.

Россия опять прошла «точку невозврата» и раскололась. Две части народа пошли, в туман, по разным дорожкам — одни с автоматами под пальто, другие выпятив пока что грудь. Между этими, еще не разошедшимися далеко дорожками, мечется, уже рыдая про себя, большинство — отцы, дети и братья и тех, и других. А кто-то, как в метро, притворился спящим или закрылся газетой — ничего не вижу. Как в городе Ораниенбурге, в Германии. В центре города, за невысоким забором, концлагерь Заксенхаузен. Десять лет туда возили заключенных. Обратно они выходили дымом крематория. А в городке об этом, представьте себе, никто не знал.

Подхожу к дереву, прошитому пулями. Эти пули со смещенным центром тяжести оставляют в дереве маленькие ранки, а в плоти человека начинают куролесить. Под деревом икона, цветы, пища — кладу и я свои гвоздики. Люди молчат, уже все друг другу сказали. Подходят деловитые юноши, всех аккуратно фотографируют, кто-то еще отворачивается — так, по инерции. Старуха рядом идет к барьеру, хочет взглянуть в лицо солдата с автоматом. Она все еще не верит, что этот симпатичный мальчик способен спокойно стрелять в русских людей — а теперь стоит, покуривает дорогие сигареты. Она все еще думает, что это какой-то оборотень.

Наголо стриженная девочка лет пяти хватает старуху за руку, вся дрожит: «Не ходите, дядя вас убьет, он будет стрелять». Ее успокаивают: «Этот дядя не будет стрелять, он хороший. Он просто так здесь стоит». Парнишка выплевывает сигарету и усмехается. Мать плачет. Она с девочкой из Северной Осетии. По привычке пришли ходатайствовать в Верховный Совет, да так и застряли — пригрелись у костров, было где и поспать в палатке. Там и попала девочка под шквальный огонь «интернационалистов». А потом, в Доме, наблюдала, как эти «дяди» нарабатывали официальные и «необнаруженные» трупы. Пока не вывела ее с матерью «Альфа» и не оставила там, под деревом — поправлять цветы и свечки. А там получит «дядя» приказ из мэрии, подойдет и затопчет сапогом свечки, снесет в мусор хлеб и иконки, подсадит в милицейский фургон священника и — «Поздравляю вас, уважаемые россияне. Ликвидирован последний очаг сопротивления. Демократия победила окончательно!»

Расстреляли Верховный Совет, нашего коллективного государя — подобие монарха, слепленное искалеченной в 1917 году Россией. Тупо принял весть об этом расстреле обыватель. Отношение к жертве примерно такое же, как было у обывателя к расстрелянному царю — и грешен, и слаб, и не справился. Все так — но какой кровью искупала тот грех Россия, как себя истязала. И пусть сегодня бодры генералы гвардейской дивизии, уже по праву носящей титул «дивизии имени Юровского» — смывать пятно второго (и опять ритуального) цареубийства придется. Хоть бы форму русскую сняли, попросили бы у хозяев какие-нибудь комбинезоны. Юровский-то был в кожанке, гимнастерку не марал.

Тайно развезли по могилам «обнаруженные» тела, тайно скорбит по погибшим миллион москвичей, делая в метро и на работе безразличные лица. Навыки двойной жизни восстановились моментально. Да и грех показывать скорбь перед наконец-то счастливым банкиром Боровым. И напрасно беспокоится Гавриил Попов — «ах, они взорвут водопровод». Никто о вас сейчас и не думает, можете жевать рябчиков еще какое-то время.

Мы думаем о тех душах, которые девять дней реяли над Москвой, посещали каждый дом и вглядывались по ночам в каждого спящего жителя. Что они нам хотели сказать? Почему, при таком горе, вдруг стало так спокойно на душе? Почти счастье — как будто свет с неба льется иной, как будто весь груз грехов и ошибок прошлой жизни снят с души. Значит, все эти люди, которые решились пойти и умереть за такую абстракцию как Конституция, принесли себя в жертву искупительную? Чем же может теперь напугать нас г-н Ерин, когда нас охраняют тени уже святых мучеников?