Хроника Путинизма

Утро я провел в Мариинском дворце, в своем депутатском кабинете зампреда комиссии по правам человека Ленсовета. После разбора вороха писем и написания ответного вороха запросов, выпил кофе и поехал домой. Водитель исполкомовской «Волги» по дороге вдруг достал из бардачка пластиковый пакет: «Николаич, хочешь продам, я слышал ты такие вещи уважаешь! А по мне так сивуха!» В пакете лежала бутылка односолодового виски трицатилетней выдержки. В подарочной упаковке и с сургучной печатью на пробке. В коробке еще был широкий стакан с толстым дном. Цену водитель назвал смешную. Оказывается, ему подогнал эту бутылку начальник автоколонны, типа предложи своему шефу, мы такое не пьем. Ему привез брат жены из Америки. Я с радостью согласился. Дома сломал печать, налил в подарочный стакан и выпил. До сих пор помню концентрические оранжевые пятна на стенах крохотной кухни, которые превращались в хоботы и щупальца, обвивали и душили, подбрасывая в небо, выплясывали под барабанный бой злобный танец, потолок выдувался пузырем и лопался, осыпая меня мельчайшими букашками, которые тут же начинали расти и становились гигантскими мохнатыми пауками. Было страшно. Какая-то часть сознания звонила в звонок: это беда! Спасайся! Звонил телефон. Потом звонили и стучали в дверь. Приехал наряд милиции. Откройте! У нас сигнал, что в квартире дебош! Я промычал через дверь, что не открою. Через замочную скважину с лестницы воняло жженой ватой. Менты ломились в дверь, а в гостиной послышался звон разбитого стекла: подъехавшая к дому пожарная машина выставила штурмовую лестницу до шестого этажа и здоровенный пожарный при полной амуниции легким толчком сбил меня с ног. И открыл дверь. В квартиру ввалилась толпа офицеров милиции.

– Ваши документы! – заорал пожилой полковник в огромной фуражке с задранной, как у эсэсовца, тульей. Дрожащими руками я вынул депутатское удостоверение из кармана пиджака на вешалке. Полковник открыл красную книжечку и стал МЕДЛЕННО читать вслух, как будто не понимал русских букв. В это время толпа ментов за его спиной расступилась и мне в лицо ударил свет фары. Высокий телеоператор держал камеру, тщедушный корреспондент – шахтерский фонарик. Я заорал: «Прекратите съемку, это провокация!» Полковник переглянулся с корреспондентом, тот кивнул и начальник районного УВД протянул мне удостоверение обратно.

– Сожалеем, что побеспокоили, товарищ депутат! Будьте впредь осторожнее с огнем. И не пейте всякую гадость! На его лице было написано блаженство от сознания выполненного долга. Как будто он не просто обеспечил съемочной группе вход в депутатскую квартиру, защищенную в ту пору полной неприкосновенностью, а добыл в ставке Гитлера секретные ключи к шифрам и обеспечил победу Красной Армии. Через минуту на лестнице уже никого не было. Пожарный ЗИЛ свернул свою штурмовку и буксовал на газоне под окном. Ментовские УАЗики вереницей выруливали из двора, а около мусоропровода валялся подгорелый обгаженный матрас, притащенный с помойки. Через час, в девять тридцать, после программы «Время» вся страна смотрела, как Александр Невзоров, глумливо улыбаясь, показывал очередной сюжет про Ленсовет. Депутат Запольский нажрался в зюзю, поджег квартиру и размахивал удостоверением перед героическими пожарными, которые примчались спасать соседей. Пожарные потушили огонь и вызвали доблестных сотрудников милиции. Те хотели доставить депутата-дебошира в вытрезвитель, но не смогли – негодяи из Ленсовета пользуются своей неприкосновенностью, чтобы пить, буянить и поджигать квартиры, город-герой Ленинград, где похоронены жертвы блокады и скоро подожгут всю Россию.

Через минуту мне стали звонить друзья. Через полчаса коллеги. Через час какие-то совершенно чужие люди. И все выражали соболезнования. Кто-то плакал, кто-то выдавливал ободряющие фразы. Я был покойник. «На тридцать третьем году жизни скоропалительно скончался известный ленинградской журналист, редактор газеты «Перекресток», экс-спецкор газеты «Смена», председатель комиссии по расследованию незаконной приватизации Балтийского морского пароходства, правозащитник и депутат Дмитрий Запольский». Как-то так. Утром в Ленсовете коллеги прятали глаза, мой друг и наставник Юл Рыбаков стыдливо сказал, что есть мнение забрать у меня кабинет и что мне не следует больше вести заседания комиссии в его отсутствие и пользоваться служебной машиной. А главный редактор городской газеты снял из очередного номера мою статью. Я тогда понял, что такое гражданская казнь. Примерно так чувствовали себя люди в 36-м, когда их исключали из партии, но когда за этой процедурой ещё не обязательно следовал немедленный арест и лагеря. (Я еще несколько раз в жизни переживал такое, но уже достаточно спокойно. Страшно только в самый первый. Потом как-то привыкаешь.)