Хроника времен Карла IX

Мержи, со стаканом в руке, переводил взгляды с мадонны на кропильницу, а с кропильницы на аналой. Он глубоко вздыхал и, глядя на брата, небрежно развалившегося на ложе, произнес:

— Да, ты настоящий папист! Что сказала бы наша мать, будь она здесь?

Эта мысль, повидимому, причинила боль капитану. Он нахмурил густые брови и сделал жест, словно прося не касаться этой темы. Но тот продолжал без всякой жалости:

— Возможно ли, чтобы ты всем сердцем отрекся от веры отцов так же, как отреклись твои уста?

— Вера отцов?.. Она никогда не была моей верой. Что? Чтобы я… стал верить ханжеским проповедям ваших гнусавых попов… чтобы я…

— Ну, конечно, конечно, гораздо больше смысла верить в чистилище, в силу исповеди, в папскую непогрешимость! По-твоему, лучше валяться на коленях перед грязными сандалиями капуцина! Придет время, и ты, пожалуй, не сможешь сесть за стол, не прочтя молитвы барона Водрейля.

— Послушай, Бернар, я ненавижу споры, в особенности такие, которые берут темой религию, но рано или поздно придется объясниться с тобой. И раз мы затеяли этот разговор, давай его кончим. Я хочу говорить с тобой откровенно.

— Так, значит, ты не веришь во все эти вздорные выдумки папистов?

Капитан пожал плечами и, спустив ногу на ногу, стукнул каблуком и зазвенел широкой шпорой по полу. Он воскликнул:

— Паписты, гугеноты! Суеверия со всех сторон. Я не умею верить в то, что кажется нелепым моему рассудку. Наши литании и ваши псалмы — это все чушь, которая стоит одна другой. Разница только в том, — добавил он, улыбаясь, — что в наших церквах иногда слышишь хорошую музыку, в то время как у вас могут прямо истерзать ухо, привыкшее к красивым звукам.

— Нечего сказать, хорошее преимущество твоей веры, есть из-за чего становиться новообращенным!

— Не называй, пожалуйста, ее моей религией, в мою веру я верю не больше, чем в твою. С тех пор как я думаю самостоятельно, мой разум со мной…

— Но…

— Брось, пожалуйста, проповеди. Я наизусть знаю все, что ты можешь мне сейчас сказать. У меня тоже были свои надежды и страхи. Ты думаешь, я не сделал усилий, чтобы сберечь счастливые суеверия детских лет? Я читал писания всех наших ученых, чтобы в них найти утешение в сомнениях, меня устрашавших; я добился только того, что они разрослись. Одним словом, я не мог верить и больше не смогу верить. Вера — это драгоценный дар, в котором мне отказано. Но ни за что на свете я не стану лишать других этого дара.

— Мне жаль тебя.

— В добрый час! Ты прав. Как протестант, я не верил проповедям; ставши католиком, я не верю обедням. Да, в самом деле, чорт побери, ужасов наших гражданских войн разве не достаточно, чтобы с корнем вырвать самую крепкую и сильную веру?

— Жестокости — это дело рук человеческих, дело людей, исказивших слово божие.

— Это не твой ответ. Но ты сам признаешь за благо, что я еще не убежден тобой. Не понимаю я нашего бога и не смогу его понять. А если бы я стал верующим человеком, то это случилось бы, как говорит наш друг Жоделль, с принятием на себя ответственности перед кредиторами не свыше стоимости наследства…

— Хорошо, но если обе религии тебе безразличны, тогда зачем же это отступничество, принесшее столько горя твоей семье и друзьям?

— Я двадцать раз писал отцу, чтобы объясниться с ним и оправдать себя, но он швырял мои письма в огонь, не распечатывая, и третировал меня как злодея.

— Мы с матерью не одобряли этой чрезмерной строгости, и если бы не приказания…

— Я не знаю, что обо мне думали, но не все ли теперь равно? Но вот что меня заставило решиться на этот опрометчивый поступок, которого я, конечно, не повторил бы, если бы…

— Ага, я всегда был уверен, что ты раскаешься!

— Мне раскаяться? Не в чем. Я не совершил ничего дурного. Когда еще ты был в школе, занимался латынью и греческим языком, я уже носил панцырь, повязал белый шарф[29] и сражался в первых рядах во время первой нашей гражданской войны. Ваш князек Конде, которому ваша партия обязана несчастливыми промахами, уделял вашему делу лишь время, свободное от любовных похождений. Меня любила одна дама; Конде попросил меня уступить ее ему. Я отказался. И вот он — мой смертельный враг. С тех пор он искал всяческих средств, чтобы меня убить…

…И этот ваш красавец принц
Свою любовницу целует…

И в то же время обращает на меня внимание партийных фанатиков, указывая как на чудовище разврата и безбожия. А между тем у меня была только одна любовница, и я был ей верен. Что касается моего безбожия, то я никого не трогал им; с какой же стати было объявлять мне войну?

— Никогда я не думал, чтобы Конде был способен на такую грязь.

— Он умер. Вы сделали из него героя. Так всегда бывает на свете. У него были кое-какие достоинства. Он умер храбрецом. Я его простил. Но тогда он был всемогущ, и ему казалось преступлением, что бедный дворянин, вроде меня, осмелился противиться ему.

Капитан ходил по комнате, продолжая говорить голосом, который выдавал все большее и большее волнение.