Хроники частного сыска

Михея обдало холодком. Он отвернулся от окна, закутался в одеяло. Для большего удобства и тепла он просунул под подушку руки и вдруг услышал шорох, и почувствовал под ладонями что-то сухое, тонкое и неоднородное. Превозмогая сонливость, Михей зажёг ночник на тумбочке – зажмурился от невыносимого яркого света из-под зелёного тряпичного абажура.

Под подушкой оказался пожухший кленовый лист, неизвестно откуда взявшийся. Он был мятый, поломанный, – по-видимому, от ночной возни Михея.

– Что за напасть, – Михей покрутил лист в пальцах, рассматривая, и швырнул на пол.

Ему в спину ударил поток холодного ветра.

– Что за напасть, – повторил Михей, с кряхтением переворачиваясь в сторону ветра.

– Что за напасть, я спрашиваю, тудыт-то растудыт-то! – в третий раз повторил Михей, но в этот раз он был удивлён сильнее прежнего.

Окно, в которое он смотрел с минуту назад, оказывается, было не заперто, и теперь оно открылось, и в него свистал холодный ноябрьский ветер и, вихляясь, залетали снежинки.

Михей с раздражением откинул одеяло, встал босыми ногами на ледяной пол – содрогнулся, и тут же покрылся гусиной кожей. В два шага он оказался перед окном.

Он намеревался всего лишь закрыть своенравное окно, но, протянув руку к запору, застыл.

– Что, ради… тут такое… – проговорил он одними губами.

На подоконнике лежали жёлто-красные листья берёзы. Их было не меньше двадцати. Они колыхались от ветра – шептались-переговаривались, шурша, жаловались на свою судьбинушку, забросившую их к какому-то дядьке-человеку, а где же их милая берёзка, где она, голубушка, замерзает, страдает без них, укрывавших, оберегавших её, любящих и покорных деток?

«Откуда вы, черти, взялись? Может, они тут уже были?»

Что-то промелькнуло тенью в тягучей заоконной мгле, которая заполнила пространство между низким тёмно-тёмно-серым небом и белой снежной равниной.

Под карнизом здания светились маломощные фонарики. Благодаря им Михей увидел дорожку из следов: те возникали из ниоткуда и пропадали во влажной серости ночи… следы начинались в нескольких метрах от стены, и это было непонятно… следы были отчётливы – можно было различить в них характерные срезы в снегу, по которым легко определить направление движения. Получалось, что человек шёл от «Кольчуги». Но откуда он взялся? Следы были аккуратные, так что сказать, что одним и тем же путём человек пришёл, а затем ушёл, было нельзя: ровная дорожка стелилась в одном направлении, ни один след не примыкал к ней ни с одного бока.

«Откуда же ты, горемычный, пришёл?»

Набежавший порыв ветра хлестанул по голому животу Михея и согнал с подоконника листья – они закружились, опускаясь на пол. Михей оторвал взгляд от поля – проследил за их полётом. И ему снова почудилось движение – фигура человека, идущего от «Кольчуги» в даль, к озеру. Он увидел это боковым зрением. Он обязательно это видел. Не может быть и тени сомнения!

А ветер, однажды отыскав в окне прореху, свистал.

Михей затворил окно. Посмотрел на следы, на поле, во мглу. Он сдёрнул с места ноги, прилипшие к холодному полу, и укрылся под одеялом, натянув его до самых глаз, в которых не осталось и капли сна, которые шально, если не болезненно, блестели.

Михею представлялась тёмная фигура человека, скитающегося в одиночестве среди вечного шелеста осени и всюду сопровождаемого тоской и унынием, который в эту ночную минуту бредёт по заснеженному полю к невидимому лесу.

«А если он вернётся? – поинтересовался Михей. – Я же лежу, я не слежу за ним. Идёт ли он прежним курсом, может, он повернул обратно? Для чего призраку поворачивать? Он просто перенесётся. Был – там, а теперь – здесь. И – ко мне! У меня открылось окно – это раз. Появились листья – это два. Следы ведут от моего окна – это три. Не ко мне ли он ломился? Не пытался ли проникнуть ко мне, пока я спал? А может, он был здесь? Что ему стоит пройти сквозь стену. Пустяк? Пустяк. Сколько времени?.. Только два. Всего два часа ночи. Я хотел вставать к четырём, и отъехать в пять… Как тихо. Нигде никто не шевелится, не разговаривает, ничем не стукнет, ничего не уронит… Все спят. А может, не спят, а томятся в тоске? Может, это только я вовремя проснулся, а они не успели, и теперь, теперь… в этой забегаловке я один! А что, если в меня проникнет его хандра, его тоска? Нет. Я же не тоскую, я просто немножечко боюсь. Вот и всё. Я уже давно нашёл, что надо. Это пускай юность ищет да мается. Такое время я помню. Было у меня такое. Было и прошло. И ладно. И пусть. Если же снова придёт пора собирать камни, я как-нибудь справлюсь. Я всё сам для себя решу. В этом мне помощь не нужна. Да, это так. А если я долежу-дотяну до четырёх часов, то не войдёт ли за это время в меня хандра насильно? А что будет, если я усну? Нет! Я не буду рисковать. Зачем? Надо подниматься, одеваться, умываться, чего-нибудь перекусить и отправляться в дорогу. Дорога меня излечит – так было всегда. Она всегда выручала. Дорога – это движение. А движение – это жизнь, а не тоска. Вставать, вставать, вставать».

Михей приказывал себе встать, но не вставал, потому что он бредил, засыпая.