Хроники частного сыска

«Вот он какой, дед мой! – подумал Руслан. – Наверное, это пробивается наружу его истинная личина – не выдерживая фальши, рисования, рвётся она, мечется?»

– Ты это… дед, давай успокойся, а то, не погляжу, что ты в почтенном возрасте и беспомощен, тресну тебя в лоб.

Дед присмирел, и чего-то соображал, прикидывал.

– Чужой я для тебя, – наконец сказал Степан Игнатьевич. – И зол ты на меня из-за отца своего – это он тебя натаскал, науськал против меня. Но ничего не поделать: кровь в тебе всё одно течёт родная, единая с моей. Я никого не найду ближе тебя и Леопольда… Извини меня, Руслан. Такой уж я. Вздорный я, вспыльчивый и вообще – дурной. Я во всю жизнь ничего не мог с этим поделать, а теперь не стану и стараться. Потому что не поможет, не исправит. За одночасье-то того, что было всегда, не исправит… Прости старика, – он просительно посмотрел на внука

– Ладно, ничего, забыли, проехали, всё нормально.

Дверь в комнату скрипнула, приотворяясь. В проём просунулась монашка, с ног до головы убранная во всё чёрное, – только чистое кругленькое лицо висело в воздухе белым шариком.

Руслан поднялся с табурета.

– Здравствуйте! – сказал он. – Я – внук Степана Игнатьевича, Руслан Леопольдович.

– Евдокия, ступай пока, – сказал дед, – дай мне поговорить с мальчиком.

– Говорите, говорите, это очень хорошо. Храни вас Господь! – Монашествующая бабушка засуетилась, затараторила, затворяя дверь: – Это надо же, внук приехал! С божьей помощью-то ещё не то вершится, с божьей помощью…

Руслан постоял в неловком замешательстве и, не смея противиться воле страдальца, вернулся на табурет.

– Это – Евдокия, монашка, которая приглядывает за мной, – сказал дед. – Хорошая старушка, только вся чёрная, а говорит о светлом боге. Смотришь на неё и, если не видеть лица, чудится рядом сам Сатана. Особенно, когда у меня мысли всё больше о нём, нечистом, прости меня, Господи, если ты есть! – прошептал Степан Игнатьевич и посмотрел в облупленный, не раз залитый дождями и оттепелями потолок. – Всю жизнь я мучился, страдал, места не находил. Не знаю, но, может быть, помог бы он мне, верь я в него. Да не приучен я, с детства не приучен – не то воспитание… Как ты, должно быть, знаешь, скверный у меня характер. Очень скверный. А всё отчего? Не потому, что характер таков, а всё мысли у меня такие, чувства, понимаешь? Черны они, это они рвут и мытарят душу – и я хандрю, злюсь и стенаю вместе с ними. Вот оно как. Понимаешь?

– Понимаю.

– И вправду… вижу по глазам, что понимаешь. Это хорошо, что понимаешь. Это меня радует. Это мне нравится. Но одновременно с тем и огорчает. Ты не должен повторять моей жизни. Никак не должен. Каким бы я ни был, а бессмысленно злым и мстящим никогда не слыл. Если кто-то так думал – ошибался он. Ничто во мне не было случайным. Всё имело причины. И я бы их поборол, да только никак не находился верный способ, чтобы уж раз и навсегда избавиться от всего, что мучит и терзает. Поэтому всякий раз всё возвращалось в обратку. Я принимался переживать и постигать всё заново. Скуден я умишком, да видно, что и памятью скуден. Никак я не мог сообразить ничего толкового. А уж чтобы хотя бы что-то удержать в себе надолго, чтобы снова не полонила никакая там хандра, – куда там! Никак не получалось.

– Что же это за хандра такая? – спросил Руслан, догадываясь об ответе.

– Хандра-то? Обычная хандра. Человеческая – вот какая!

– Ты думаешь, она у всех?

– А то как же! Обязательно. Только по разному проистекает. А так или иначе, у всякого – это обязательно. Никуда без неё. Это уж так. Никуда. Понимаешь? Понимаешь! Страдаешь? Вижу – донимает.

Руслан лениво повёл плечами, мотнул головой.

– Стыдно? Оно, конечно. В этом стыдно признаться. Иной раз самому себе всего не откроешь. Только начнёшь думать, как тут же обрываешь, на что-нибудь срываясь, лишь бы не думать дальше. Лишь бы не додумать! Вот оно как. Да. Так оно всё и бывает. И в старости и в младости – всё одинаково. Только по разному… а корень – всё один. Да-а, человеческое житиё-бытиё – сложная штука.

– Противоречивая.