Хроники Эринии. Дракон стремится к морю (СИ)

   - А вот так, не его. Он его украл! - радостно воскликнул ле Гранд,- вообразите, в каком положении, по его милости, очутились все мы. Деньги выплачены, рукопись напечатана, ничего уже не изменить среди писателей начинают ходить слухи, что мы поддерживаем и поощряем воровство, репутации журнала нанесён непоправимый ущерб. Моего приятеля, он только что вернулся из Баден-Бадена, хватает удар, и он две недели не встаёт с постели. Каково, а?

   В этот миг рассказ Лионеля был самым грубым образом прерван громким и протяжным звоном серебряного ножа, который Редворт в сердцах бросил на стол.

   - Я так и знал, - сердито произнёс третий принц Тьмы, - нет, ну это уже ни в какие ворота. Сколько можно одно и то же.

   - Да я эту историю впервые рассказываю, - с совершенно искренним изумлением развёл руками Лионель.

   - Ну конечно же, - саркастически передразнил его Майкл,- к тому же,- с довольным прищуром посмотрел он на ле Гранда, - вы всё это выдумали, вот так!

   - С чего вы взяли? - улыбаясь, спросил его Лионель.

   - Потому что, если бы это было правдой, об этом обязательно написали, - торжественно объявил третий принц Тьмы.

   - Так бы и написали? - с иронией переспросил де Гранд.

   - Именно, - убеждённо ответил Майкл.

   - Контора пишет, - весело подмигнул ле Гранд ландграфу Инфернберга, - да, вот она, мирская слава, - покачал он головой.

   - Кстати, я вижу, вы опять получили письмо, - указал кивком на нагрудный карман Редворта, откуда, небрежно торчал уголок сложенного бумажного листа, фон Инфернберг, - то же самое?

   - Да, но вам что с того? - надменно вскинул бровь Майкл.

   - Не задевает? - дружелюбно оскалился Даймон.

   - Нисколько, - вскинул голову третий принц Тьмы, - раздражает, как всякая глупость, но и только. В конце концов, что взять с недалёкой женщины.

   - В самом деле? - похоже, фон Инфернберг не поверил в искренность собеседника.

   - Да, представьте себе, - сердито насупился тот, - разве можно обижаться на подобный бред? И чтобы доказать вам моё безразличие к этим дурацким строкам, я прямо сейчас озвучу их вслух, - торжественно оповестил Редворт всех сидевших за столом.

   С этими словами он достал из нагрудного кармана небрежно сложенные, скорее даже скомканные листы бумаги и, развернув их, начал читать.

   - В правление, в правление, в правление, в редакцию газеты, в редакцию газеты, в редакцию газеты, в редакцию газеты, в редакцию, - быстро, чуть ли не про себя протараторил Майкл, - ага... Майклу Редворту, автору... - здесь третий принц Тьмы остановился и торжествующе посмотрел на Лионеля, впрочем, на последнего это не произвело никакого эффекта, - ладно, - прошипел Майкл, - где я остановился? Вот...

   Выступая на ХХIII съезде партии, Вы, поднялись на трибуну не как частное лицо, а как "представитель нашей литературы".

Тем самым Вы дали право каждому литератору, в том числе и мне, произнести свое суждение о тех мыслях, которые были высказаны Вами будто бы от нашего общего имени.

Речь Вашу на съезде воистину можно назвать исторической.

За все многовековое существование нашей культуры я не могу припомнить другого писателя, который, подобно Вам, публично выразил бы сожаление не о том, что вынесенный судьями приговор слишком суров, а о том, что он слишком мягок.

Но огорчил Вас не один лишь приговор: Вам пришлась не по душе самая судебная процедура, которой были подвергнуты писатели , - нашла кого назвать писателями, - саркастически усмехнулся Майкл, - Вы нашли ее слишком педантичной, слишком строго законной. Вам хотелось бы, чтобы судьи судили наших граждан, не стесняя себя кодексом, чтобы руководствовались они не законами, а "революционным правосознанием".

Этот призыв ошеломил меня, и я имею основание думать, не одну меня. Миллионами невинных жизней заплатил наш народ за попрание закона. Настойчивые попытки возвратиться к законности, к точному соблюдению духа и буквы нашего законодательства, успешность этих попыток - самое драгоценное завоевание нашей страны, сделанное ею за последнее десятилетие. И именно это завоевание Вы хотите у народа отнять? Правда, в своей речи на съезде Вы поставили перед судьями в качестве образца не то, сравнительно недавнее время, когда происходили массовые нарушения советских законов, а то, более далекое, когда и самый закон, самый кодекс еще не родился: "памятные двадцатые годы". Первый наш кодекс был введен в действие в 1922 году. Годы 1917-1922 памятны нам героизмом, величием, но законностью они не отличались, да и не могли отличаться: старый строй был разрушен, новый еще не окреп. Обычай, принятый тогда: судить на основе "правосознания" - был уместен и естественен в пору гражданской войны, на другой день после революции, но он ничем не может быть оправдан накануне 50-летия нашей власти. Кому и для чего это нужно - возвращаться к "правосознанию", т. е., по сути дела, к инстинкту, когда выработан закон?

И кого в первую очередь мечтаете Вы осудить этим особо суровым, не опирающимся на статьи кодекса, судом, который осуществлялся в "памятные двадцатые годы"? Прежде всего, литераторов...