Хроники неотложного

— Да хоть Боре Ельцину!!! Посмотрите на себя — приперлись хрен знает откуда, на мусорку, детей привели. Не лень было! Стоят, склочничают. Идиоты! Ну, не ваше это дело, не ваше — не лезьте в него!

Все. Тормозные решетки выпущены, сирены включены, и головной пикировщик, перевернувшись через крыло, с надсадным воем, упал на цель…

— О, менты! Князь пожаловать изволил. Не расходитесь, дамы, свидетели для протокола нужны…

* * *

Мы вмиг остались одни.

Угроза воздушного нападения миновала!

Сдали тело, сели в кабину.

— Ты, Вень, прям как Остап.

— Конечно! Отличный прием, не придумано лучше. А ты, между прочим, зря так сразу в штопор уходишь, им только это и надо. Спокойно, без пены, с иронией — они от этого через швы дерьмом сочатся.

— Да как-то не получается.

— Карнеги возьми. Он почти у каждого есть, только в него никто не заглядывает. Нахватали за макулатуру в восьмидесятых и поставили на полку — модно. А он дядька умный и при этом простой, как валенок.

— Валенок на самом деле штука сложная. Я по телевизору видел, как его делают, записать не догадался — жалею теперь несказанно.

— Да пес с ним, с валенком, я про Карнеги — его, как Гоголя, с любой страницы читать можно. А еще Алан Пис есть, «Язык телодвижений» называется, тоже дивная вещь. Карнеги, Пис, пара книг по физиогномике — и ты король.

Веня потащил рацию.

— Один-четыре-восемь-шесть свободна с мусорки.

— Домой, восемь-шесть.

— Оба, ты понял? Поехали завтракать, а то я не ел с утра.

— А у тебя что?

— Сосиски, четыре яйца и кофе. Сыра кусок. Сейчас яичницу зафигачим и с кофе ее…

* * *

Ага, пожарили, как же! Опять услали, на «без сознания»: основной повод, девять из десяти, пьяные судороги в основном. Неподготовленных особенно впечатляют — бидонами икру мечут, когда вызывают.

Но наш оказался непьющим, тридцатилетним парнишей в очках, в пальто и в ушанке — таким стопроцентным советским итэпэшником. Он был в костюме, с портфелем, говорил вежливо, отчего сходство только усиливалось.

— Набирай, Феликс, диазепам. В больницу поедете?

— Да не хотелось бы. Со мной такое бывает. Вроде и лекарства принимаю, а время от времени нет-нет да И тряхнет. Я домой лучше. Отлежусь, чаю попью.

— Где живете?

— На Охте. Недалеко.

— По дороге. Мы отвезем.

— Да я сам. Я уже нормально себя чувствую.

— Ладно, угощаем. От предложенной госпитализации отказался, о возможных последствиях предупрежден». Ваша подпись. Вот тут… ага. Какой адрес?

— Угол Пороховской и Среднеохтинского.

Сели в кабину.

— Поехали, старик. Угол Пороховской и Среднеохтинского.

— А он заплатил?

— Нет.

— Я благотворительностью не занимаюсь.

— А почему б разок не заняться, Толь? Нормальный человек, не алкаш… все равно ж по пути.

— Пусть платит.

— Толян, ну ты ведь его не на горбу понесешь. От тебя ж не убудет.

— Убудет.

— Вот слушай, тут ехать — двадцатка максимум. Делим на троих, получается шесть с полтиной. Вот стоит из-за них так опускаться, а?

— Да хоть рубль! Не повезу я его из принципа. Пусть платит.

Веня достал десятку.

— На. Поехали.

И смотрит с любопытством: возьмет или нет? Возьмет, конечно, чтоб Семенов не взял — ха! Тот еще жмот, даже машину зимой не греет. Сидит синий, хвост свой поганый морозит, но двигатель не включает, топливо экономит. Помню, вызвали кардиологов в помощь и помогать им остались — совсем затяжелел пациент. Выходим — едрена в корень! — Толян у спецов в кабине греется, а восемьдесят шестая ажно заиндевела уже. Минус двадцать на улице. И стыдили его, и высмеивали — бесполезно. Жадный до опаскуднения. Из-за литра соляры такие скандалы сменщикам закатывал, что в конце концов они его просто предупредили: еще раз — и в морду!

И никогда, никуда, ни для кого не заедет, курва, можно к не просить даже. На обед всегда покупает батон и кусок ветчины — вернется, сядет, в чек углубится и давай карандашом вычислять. Закончит — на рупь четыре меня нае…ла, стерва! — и уж потом кушает…

Толя спокойно сунул червонец в карман. Завел двигатель. — Одну минуту.

— Чего еще?

— В салон перейду. Не могу я на вас смотреть, Анатолий, блевать тянет.

Он пересел к пациенту.

— Я, Сэм, тоже отсяду, а то ощущение такое, будто в говно упал. Нельзя так. Толя, нельзя. Позорно смотришься очень…

* * *

— Я, пожалуй, на восемьдесят шестую садиться не буду.

— И правильно сделаешь. На двадцать седьмую иди. Она подряхлей, зато водилы там клевые: Гасконец, Птица и Джексон. Джексон, как заступит, сразу на «Радио-рок» настраивается и запрещает к приемнику прикасаться, а Птица — это старикашка такой. Ехидный, въедливый, но юморной и кучу баек знает. Иоффе, кстати, возил. С ними весело. А на. Сэма забей — чмо позорное. Его попрут скоро — никто с ним работать не хочет, штук десять заяв у заведующей. Задоставал он тут всех вконец. Зимой в Кузнице подходит девушка: подвезите, пожалуйста, я маму сюда привозила, на «скорой», а сейчас домой надо и денег нет. Мы ей — садитесь, а этот уперся и ни в какую: пусть платит! Мы ему и так, и этак… да будь же ты мужиком. Толя! Не повез. Ты не представляешь, как стыдно было. В конце концов ее Корж с Лехой подбросили.