Хроники Обетованного. Осиновая корона (СИ)

- Он сам об этом просил - привести, как только ты очнёшься, - Нгуин-Кель двинулась к выходу; её копыта ступали совершенно бесшумно. Как лапы той лисицы. - Ушёл под свой навес, созвал нескольких воинов и звездочёта. Мне кажется, он сам не свой, - она помедлила, печально помахивая хвостом, - и мысли его затуманены.

Фарис-Энт не ответил. Он уже понял, что вождь садалака нацелился на войну с грифами и Двуликими, и переубедить его будет не так-то просто. Арунтай слишком зол на оборотней, слишком много в нём старых обид... И нет таких веских причин беречь свою жизнь, как у Фариса.

Нет Возлюбленной.

Вскоре Нгуин-Кель вернулась. За ней вошло трое гостей: под навесом стало тесновато. Фарис-Энт вынужден был лежать, глядя на них снизу вверх и проклиная собственную слабость.

- Привет тебе ещё раз, переводчик, - сказал Арунтай-Монт. Взгляд, брошенный им на подстилку и чашки, сулил смесь жалости и раздражения. - Нашу первую встречу утром не благословили духи.

- Ну, тут можно поспорить... - хмыкнул Фарис; однако, вчитавшись в лицо Арунтая - обветренное, сурово потемневшее за солнечный сезон - понял, что шутки неуместны. Вождь садалака равен всем своим братьям и сёстрам, но несёт ответственность за них. Он - лицо той семьи духа, которой является каждый садалак, какие бы раздоры и неурядицы ни возникали внутри. И сегодня простой толмач провинился перед вождём. Он ощущал - да и все в обители Нгуин-Кель, пожалуй, ощущали - как железная воля Арунтая-Монта пригибает к земле, вычерчивая в чужих мыслях руну долга. - Знаю, я поступил глупо, а ты спас меня. Прости, Арунтай-Монт. Пусть духи подарят тебе мягкий путь в знак моей благодарности.

- И зачем? - вяло спросил Гесис-Монт.

Светло-серый молодой кентавр встал по левую руку от Арунтая, скрестив руки на широченной груди, и то и дело зевал. Воин, как и Арунтай-Монт (на это указывала вторая часть имени), в садалаке он слыл засоней и лентяем - просыпался, когда солнце уже близилось к зениту, а ел за троих; тем удивительнее было, что он же считался лучшим из лучников. На стрелах Гесиса, казалось, лежали чары: едва ли он когда-нибудь промахивался. Фарис видел, как он с немыслимых расстояний попадает в монетки боуги - даже против ветра или в дожди. А тот сокол-Двуликий в полёте, служивший бессмертным тэверли... До сих пор жутко вспоминать.

- Что зачем? - уточнил Фарис-Энт.

- Зачем пошёл?

Нгуин-Кель, всё ещё возившаяся с котелком, украдкой улыбнулась. Гесис Лучник редко ронял больше двух слов сразу - закрадывалась мысль, что для него чересчур такое напряжение.

- Я... Я думал, что...

Фарис-Энт обречённо осёкся - и, разумеется, вздохнул. Кто знает, зачем он пошёл за лисицей, да ещё без оружия. Кентавры почитают разум, а он тут явно бессилен.

- Что это просто лисица, не оборотень? Что она вышла в степь поймать пару мышей? - Арунтай махнул рукой - мол, что с тебя взять, уж копался бы дальше в своих табличках и не лез туда, где место настоящим мужчинам. - Мог бы уже и научиться различать по следам, Фарис-Энт. Двуликие крупнее обычных зверей. И потом, алая шерсть - она не навела тебя на мысль, что нужно защищаться?

- Навела, - убито пробормотал Фарис-Энт. Он с отвращением чувствовал себя жеребёнком, которого отец вновь отчитывает за неуклюжий бег, нечистоплотность или непочтение к старшим... С точки зрения отца, эти три порока были главными у любого - до Дня Зрелости, когда бесполые перед лицом духов жеребята становятся мужчинами и женщинами. Отец был образцовым кентавром. И теперь, когда его Гирдиш в Обетованном окончен, Арунтай-Монт - единственный, кто может говорить вот так с Фарисом-Энтом.

Но не единственный, кому он это позволяет. У Возлюбленной есть право говорить с ним, как ей будет угодно, отдавать любые приказания... Если они ещё когда-нибудь встретятся.

Вера в это поддерживала Фариса-Энта. Лишь она заставляла встречать рассвет, бродить по степи и переводить без отчаяния.

Но показывать это окружающим ни в коем случае нельзя. Фарис-Энт давно смирился с тем, что для садалака его любовь - постыдный изъян. Кентавры уважают чужой Гирдиш: вмешаться в чужую судьбу - верх бестактности... А вот молчаливое неодобрение - другое дело. Никто из собратьев открыто не указывал Фарису-Энту, как ему жить, но никто и не отказывал себе в удовольствии продемонстрировать это своим тоном, поведением (старики, кентавры гуникар, гордо именуют это "личным примером") или насмешливыми намёками.

- Ладно, что сделано - того не исправить, - Арунтай-Монт приложил ладонь ребром ко лбу, без слов заявляя, что тема закрыта. - Нас сейчас должно волновать иное. Верно, Паретий-Тунт?

Старец Паретий, пришедший третьим, был Тунтом - знатоком созвездий, хотя вполне мог бы зваться и учёным-Интом. Один из тех, кто когда-то обучал Фариса-Энта языкам, философии и астрономии; причём, как назло, самый строгий и сухой из наставников. Трудно представить, сколько поколений жеребят прошло через его выговоры и наказания, чтобы спустя много солнечных циклов признать, что кое-какие из них действительно были полезны.