Хроники постсоветской гуманитарной науки. Банные, Лотмановские, Гаспаровские и другие чтения

Сергей Козлов (НИУ ВШЭ) в начале своего доклада «Баткин, Бочаров, Бахтин: стиль текстов, стиль мышления» подхватил мысль об уникальности/одиночестве и сказал, что, вообще-то, это определение может быть применено к любому большому ученому; по мнению Козлова, с не меньшим основанием можно было бы рассуждать об одиночестве Лотмана или одиночестве Бахтина; все дело лишь в выборе оптики. Тем не менее у самого Козлова, как явствует из заглавия доклада, Баткин предстал не в полном одиночестве. Комментируя выбор Сергея Георгиевича Бочарова (1929–2017) как второго «героя» своих размышлений, Козлов, перефразируя название книги В. Б. Шкловского «Тетива. О несходстве сходного», сказал, что в данном случае речь идет о сходстве несходного. В самом деле, на первый взгляд у Баткина и Бочарова не было ничего общего, кроме принадлежности к одному поколению. Все остальное у них разное: Баткин считал себя историком, а Бочаров — литературоведом, Баткин занимался преимущественно западным материалом, а Бочаров — русским. Разным был и сам стиль личности двух ученых. Для иллюстрации этого тезиса Козлов процитировал фрагмент из воспоминаний М. О. Чудаковой: «1978 год, мы отмечаем дома 40-летие А. П. Чудакова. Леонид Баткин говорит: „Вот мы все, здесь собравшиеся, — мы сделали свой тяжелый выбор — мы остались…“ — „Почему `остались`?“ — „Конечно! — энергично говорит Леня. — Все мы приняли свое решение!“ — „За столом нашим, — говорю, — я знаю точно двух людей, которые не принимали никакого решения — они просто живут в России“ <…> и над тарелками тут же поднялись две головы и невыразительно кивнули в знак очевидного согласия со мной — это были Бочаров и Чудаков». Козлов особенно подчеркнул здесь слово «невыразительно». Если Баткин был по природе оратором, человеком диспута и восхищался всякой сложной публично раскрывающейся личностью, включая и себя (каждый участник диалога, писал он, — «из ряда вон»), то Бочаров, для которого важнейшей темой был стыд, всякое публичное самораскрытие отвергал. Ссылаясь на Владимира Соловьева, писавшего: «Я стыжусь, следовательно, я существую», он видел в стыде героев русской литературы опорную точку своих исследований, смысл которых, сказал Козлов, можно выразить формулой: «Рождение классической русской литературы из чувства стыда». Но если стиль личности у Баткина и Бочарова был противоположный, то у стиля их работ, несомненно, имеется важная общая черта: оба ученых были бахтинианцами. Правда, в отличие от Баткина, который свою приверженность к Бахтину не раз выражал в публичных декларациях, Бочаров избегал методологических самоопределений, однако его связь с Бахтиным, не только творческая, но и личная, общеизвестна. Впрочем, говоря об ориентации на Бахтина, следует уточнять, когда именно происходило дело. Козлов специально подчеркнул, что в 1960‐е и в 1970‐е годы ссылки на Бахтина были качественно различными. В 1960‐е годы они подтверждали принадлежность пишущего к неофициальной части научной среды, и не более. В следующем десятилетии (а Баткин, по его собственному признанию, превратился из марксиста в бахтинианца в 1973 году) появились новые слова-сигналы. Структурализму и научности была противопоставлена филология как школа понимания; символами «научности» выступали Лотман и Гаспаров, а «инонаучности» (термин Бахтина) — Бахтин и Аверинцев. В этом поле и Баткин, и Бочаров выбрали полюс «инонауки», предполагающей присутствие в научных работах субъективного начала и сближение своего языка с языком объекта исследования. Козлов привел ряд цитат из обоих исследователей, объединенных убеждением, что «литературоведение это тоже литература» (Бочаров). Однако на этом докладчик не остановился и перешел к анализу стиля мышления самого Бахтина, которое назвал мышлением типолога-систематизатора. Метод Бахтина — это мысленное усиление характеристик исследуемого объекта, создание теоретических конструктов, для которых реальность литературы служит лишь иллюстрацией. Так вот, этот стиль мышления докладчик обнаружил отнюдь не у «бахтинианцев» Бочарова и Баткина, а, напротив, у «сциентистов» Лотмана и Гаспарова. Именно они, по мнению Козлова, занимались созданием «идеальных типов» (если воспользоваться вполне подходящим здесь термином Макса Вебера), тогда как Баткин и Бочаров действовали совсем иначе и считали нужным подходить к любому отдельному факту как к уникальному миру смыслов, уникальному текстовому феномену. А способом постижения этих феноменов обоим служило медленное чтение, «штучная интерпретация». Козлов сблизил этот способ анализа с методом Э. Ауэрбаха, который также утверждал, что язык исследователя должен вырастать из собственного языка анализируемого текста. Правда, ссылок на Ауэрбаха ни у Баткина, ни у Бочарова (за одним непринципиальным исключением) не обнаруживается, так что это сходство Козлов назвал напоминанием о невстрече русской гуманитарной науки с Ауэрбахом.