Хроники Смуты. Юность царицы

В замке готовились встречать Рождество. Уже минули дни святого Николая и святой Луции, заканчивалась третья неделя адвента, и все вокруг дышало радостным ожиданием предстоящего праздника: многочисленная прислуга обоего пола, тихо напевая рождественские колядки, подметала обширный двор, выбивала дорогие французские и голландские шпалеры и персидские ковры, чистила канделябры и посуду. Повсюду в комнатах и залах с потолков наподобие светильников свисали круглые еловые венки, искусно переплетенные красными лентами и украшенные шишками, в которые теперь вставляли третью свечу, символизирующую христианскую любовь.

Всей этой суетой каждодневно руководила хозяйка – пани Ядвига Мнишек, вместе с двумя младшими дочерьми, семнадцатилетней Мариной и десятилетней Ефросиной, отдавая многочисленные приказания и бдительно следя за их исполнением. Она была уже немолода, однако все еще грациозна, стройна и привлекательна, так что нельзя было не любоваться ее изящным точеным станом, правильными тонкими чертами лица и большими задумчивыми темными глазами, в глубине которых угадывалась усталость и печаль. Облаченная в скромное постное серое платье и полупрозрачный головной платок-рантух, накинутый поверх чепца, приятно оттенявшие смуглую бархатную кожу, пани Ядвига имела только одно украшение своего наряда – обернутые вокруг правого запястья янтарные четки с крупными бусинами и золотым католическим крестом. Обязанности госпожи огромного дома несколько помогали ей отвлечься от грустных мыслей, связанных с мужем, паном воеводой: вот уже несколько недель он хворал и до сегодняшнего дня не покидал своих покоев, лишь изредка принимая управляющего пана Залесского и настоятеля монастыря бернардинцев брата Бенедикта, подолгу гостившего в замке. Пани Ядвигу часто можно было видеть молящейся в замковой часовне и разговаривающей на галерее с семейным доктором Петрици или монахом Бенедиктом: болезнь супруга весьма огорчала ее, и она всем, чем могла, желала ему помочь. В один из дней, вероятно по совету духовника, пани воеводина приказала привести в замок крестьянских детей из окрестности и вместе с дочерьми раздавала им милостыню мелкими серебряными монетами, прося молиться за их семью. Дети боязливо тянулись за подаянием, но затем, осмелев, старший из них, мальчик-русин с веснушчатым чумазым лицом, затянул колядку на ломаном польском языке, которую подхватили и остальные:

Новы рок бежи, в яселках лежи
Кто, кто?
Детентко мале, дайте му хвале
На земи[1]

.

Растроганная хозяйка приказала отвести их на замковую кухню и хорошенько накормить, после чего принялась говорить дочерям, чтобы те всегда раздавали милостыню собственноручно и никогда не препоручали этого прислуге, ибо Иисус был нищ и к нищему надлежит относиться как к святому. А молитвы святых скорее дойдут до Господа и Богородицы, и тогда Небеса с лихвой вознаградят дающего, чего бы он ни попросил.

Молчаливо внимала словам воеводины старшая дочь панна Марина, красивое юное создание, лицом и фигурой очень напоминавшая мать. Одетая подобно родительнице в серое платье, с перекинутой через плечо роскошной черной косой, переплетенной нитками жемчуга, девушка казалась чрезвычайно серьезной и деловитой, но в глазах ее видна была скука: казалось, душеспасительные беседы ее утомили и ей хотелось скорее заняться чем-то более увлекательным. Панна Ефросина, или, как звали ее домашние, Фрозя, бойкий и разговорчивый ребенок, увлеченная ролью госпожи, важно ходила среди работавшей прислуги и выговаривала комнатным девушкам, рассудительно указывая им на их оплошности.

В подобных хлопотах прошла первая половина совсем не зимнего, а скорее осеннего, теплого, но пасмурного дня, и все только ожидали приказания пани Ядвиги, дабы разойтись и подкрепиться полуденной трапезой. Хозяйка с двумя паннами спустились на замковый двор с намерением взглянуть на работу и отпустить слуг, когда все взоры устремились наверх, к опоясывающей двор замковой галерее, куда со стороны мужской половины широко распахнулась окованная железом и медью тяжелая дверь, через которую два юноши-прислужника вынесли высокое кресло, обитое светлой тисненой кожей. Вслед за ними показалась громоздкая фигура хозяина, облаченная в длинный темный меховой халат. «Пан воевода, пан воевода», – с почтением и страхом зашептали присутствовавшие, и казалось, что они нисколько не в восторге от его появления. Остановившись у края балюстрады и сложив унизанные перстнями ладони на огромном животе, пожилой толстяк некоторое время наблюдал за происходящим, жадно и глубоко вдыхая влажный воздух, а затем тяжело опустился в кресло, казалось, даже издав при этом тихий стон. С противоположной стороны галереи к супругу уже спешила пани Ядвига, взволнованно всплескивая на ходу руками и словно заведенная восклицая «О, Езус, Мария!»