Хроники внутреннего сгорания

а холодно, черт побери, потеплеет когда?

Ночная дорога огни по теченью несет,

она за окно глядит и не верит судьбе.

Она ему все простит, и отпустит все,

она ничего — совсем — не оставит себе.

Она ненадолго, ей к десяти домой.

Там ехать через полгорода, а ведь ждут.

Сидит неподвижно, только под кожей сухой

бьется артерия, скрученная, как жгут.

Она допивает чай, он кивает — пойдешь?

Она надевает плащ, он откроет сам.

...Бежит по ступенькам, и ловит губами дождь,

и капли сбегают по коже и волосам.

Тополя переговаривались, удивлялись,

всплескивали руками.

Улица смотрела в небо и хотела взлететь.

Тополиный пух ложился на асфальт облаками.

Он шагал по бордюру,

улыбался и щурился,

думал стихами,

и глаза его отражали солнце, как старая медь.

И ему зачем-то замечались те,

кто раньше был мимо:

мальчик лет двадцати с конопатой своей любимой,

пацаненок на велике; пахло липовым медом и дымом,

и светило, светило солнце неугасимо,

и играло на березовом блестящем листе.

Это просто был май; май жевал травинку и жмурился,

и такая негородская зеленая улица,

и зеленый домишко, как старый учитель, сутулился,

словно придавили к земле года.

И пчела о щеку ударилась, зажужжала,

полетела дальше.

И было только начало.

А конца не будет. И никогда.

Солнце встает, опираясь на линию горизонта,

щурясь, глядит сквозь растресканные облака.

С третьего этажа, по ступенькам щелкая звонко,

сбегает по лестнице мальчик, смешной слегка,

двенадцатилетний, в бейсболке назад козыречком,

смотрит на солнце, жмурится и идет.

С неба свисает луч, как сережка в мочке,

щекочет ему ключицу, скользит вперед.

Мальчик идет, несерьезный, зеленоокий,

Земля неотчетлива в утреннем холоде, и

В пульсе шагов отщелкиваются строки

песни, которая где-то вдали стоит.

С неба слезают тучи, как кожа с носа.

Пух тополиный летит, листву отпустив.

Мальчик идет, чтобы схватить за косы

синий упрямый мотив.

Возраст — это лета, что сгорают под тихим солнцем,

сходят, слезают кожей — за слоем слой.

Девочка черноглазая в танце бьется,

с улыбкою набекрень, веселой и злой.

Девочка так недолго живет на свете,

верит она лишь в солнце да в синий ветер,

в самом-то деле, во что ей верить еще?

Возраст — это пора распознания цвета,

вкуса и запаха соли сырой планеты.

Время слезает пудрой с усталых щек.

Солнце летит, как пух с тополиных веток,

девочка с носа сдувает темную прядь.

Возраст — это когда научился терять.

И отпускать — без мелочного сожаленья

белыми голубями в космический белый свет.

И становиться — чертою, морщинкой, тенью,

желудем прошлогодним лежать в листве.

...время сползает платьем с плеча — в синеве,

вечной и вышней, куда выбрался, как на чердак,

ты перед Богом окажешься чист и наг...

Это лето душное, жаркое — окна б ставнями

все закрыть, не дышать жарой, не дышать тоской.

Нынче много,

много,

много новопреставленных:

свечу Марии,

свечу за здравие

да за упокой.

Ждут грозы, наседают тучи —

угрюмы, каменны.

Развести руками, свечу поставить —

и нечем крыть.

Одиноких старушек пусты одиночные камеры,

неожиданно

летние наши

пусты дворы.

И ничейнеют кошки и абрикосы, и всяко

затянуло небо невидящей пеленой.

И уходят

девчонки фабричные

пятидесятых —

друг за дружкой,

чтоб не было скучно

идти одной.

И уже и мебель в квартирах попереставлена,

и утерты слезы

вечных сует рукой,

только много нынче,

ой много

новопреставленных:

свечечку за здравие

да четыре за упокой.

И проступает в природе солнечность беспризорная,

Молодая такая, детдомовская почти.

После дождя — прозрачный вечерний штиль

и облака отражает зелень озерная.

Я люблю эту землю, ей тоже лет девятнадцать,

у нее зелены запрокинутые глаза,

и она не умеет ни плакать, ни громко смеяться,

она смотрит, сощурившись, в небеса.

Проступают в лице ее, словно ей это снится,

и былого, и будущего задумчивые следы,

так в девчоночьих лицах проступают у глаз черты

будущей сорокапрожитой продавщицы.

Но ни лучик ее пока еще не погас,

и сидеть, и в прозрачной сырости раствориться.

Я люблю эту землю за юный свет ее глаз,

что не ведают, но предчувствуют материнство.

От дневного жара все токи земли дрожат.

Отделяется ночь от дня, как дитя от плаценты.

Я тебе пишу из заплеванного райцентра,

начиная к ночи хоть что-то соображать.

Душно и полумрачно. Двадцать один пятьдесят.

Интернет-кафе закроется — и поеду.

У админа Саши — задумчивый серый взгляд.

он мне «просто нравится» — знаешь, так говорят

созерцательно, не собираясь идти по следу.

Я приеду.

Я скоро приеду.

Ты очень рад?

Я бы здесь осталась — наверное, навсегда,

я бы вышла замуж (кого-нибудь да нашла бы),

завела бы ребенка, любовника и кота,

и варила б варенье из абрикосов,

да,

словно кошка, что вечно падает — да на лапы.

Словно долго бежала, а тут вдруг — стоп. Передых.

Не поверишь — здесь тишина золотей воды.

Городок, каких сотни и тысячи по России.

Натянулась ночь над асфальтом тугой парусиной.

Ожидают восхода Луны беспризорные псины.

После душного дня все пылинки на улице спят.

Я приеду. Я скоро приеду.

Ты очень рад?

...я тут, как дура, мерзну, курить бросаю,

третий вот раз за лето, ну правда, дура?

осень на подоконнике сидит босая,

говорит о чем-то,

ногами болтая,

я выстукиваю «S — O — S»

ледяными пальцами по клавиатуре.