Хроники всего мира: Время расцвета

Погода на озере наконец наладилась. Обманчиво летняя, прозрачная синева небес сливалась вдалеке со свинцом воды, лениво шуршали галькой волны, ветер едва шевелил листья деревьев и даже все облака растаяли, сохраняя палитру дня яркой и сочной. Эмма шла к дому казначея, господина Уланда, и всё никак не могла отогнать философские мысли о том, как раньше её пугало новое, как она боялась заблудиться на этих улицах, а теперь вот идёт не задумываясь, потому что знает тут каждый угол и каждую лавку. Сейчас ей не хотелось возвращаться в свой маленький рабочий кабинетик в бывших казармах, а почему-то мнилось, как она передаст распоряжение Цеппелина, вернется домой и нырнёт в свою комнату на втором этаже, дождётся из школы брата, а потом они займут подоконник и будут секретничать до грозных окриков Вилды, зовущих детей на ужин. Но дом был далеко на востоке, и ужасная плаксивость напала на Эмму так резко, что она свернула с тротуара, уселась на лавку и совсем некрасиво стала сморкаться в платок, вытирая его сухими углами мокрые глаза.

Спустя час Эмма продолжила рыдать в доме, пусть и временном, в объятиях фрау Уллы. Та гладила её по пшеничным волосам, по спине, и девушка постепенно затихала, опустошённая внезапной жалостью к себе. Хозяйка ещё немного покачала её, прижимая, а потом спросила:

– Может, чайку?

– Давайте, – некрасиво шмыгая носом, ответила зарёванная Эмма. – Мне, правда, надо вернуться на работу. Там новенький приехал, я наверняка нужна буду графу. Ну там, чай принести или ещё что.

Эмма опять шмыгнула. Яблонски развернулась у плиты и посмотрела на постоялицу.

– Ой, да он и не вспомнит про тебя. Будет показывать ему верфь, да полезут на корабль. Ты как будто сама не знаешь. Приходи в себя, поедешь позже.

– Простите, фрау Улла. Не знаю, что на меня накатило. Вроде бы всё хорошо, но что-то пробило.

Ульрике сполоснула заварник в ожидании кипятка и поставила на стол две чашки.

– Ты просто устала, девочка. Даже любимая работа отнимает силы, их надо восстанавливать. Попробуй взять у графа на завтра отгул, побудешь со мной, сходим вместе к Отто на могилу, а в воскресенье на службу. Да и просто выспишься.

Она по-матерински снова погладила Эмму по плечу.

– Ничего, милая, это пройдёт.

Чайник запыхтел паром и хозяйке пришлось отвернуться, чтобы снять его с плиты.

* * *

Далеко на северо-востоке, в Шторкове, наконец наступило бабье лето. Октябрь на мягких лапах зашёл в город, сделал небесную лазурь акварельно-ясной, устроил на местном озерце нашествие серых журавлей, стремившихся откуда-то из Скандинавии на юг. Младшие Остерманы бегали после школы смотреть на грациозных птиц, которые огромными стаями, словно цыгане, пугали и манили одновременно. Над Шторковом там и сям слышалось курлыканье, и прохожие не сговариваясь задирали головы вверх, провожая гостей долгим взглядом.

Письма от Эммы приходили всё реже, и Уве глотал газетные новости о Цеппелине как свежий воздух: значит, всё хорошо, работы много, она справляется, поэтому и времени нет. Прочитанные газеты уносил к себе в берлогу Яков, там он вырезал заметки о дирижабле и вклеивал в специально купленный для этих целей альбом – собирал коллекцию статей о том, к чему сестра имеет непосредственное отношение. Зимой Яков сменил дислокацию и перебрался в бывшую девичью комнату. Сначала родители предложили разменять помещение Вилде – комната Эммы просторнее, но няня не захотела менять привычную каморку на новое жильё. Яков закрылся, стал молчаливым (хотя куда уж молчаливее) и всерьёз задумывался о том, чтобы после школы поступить в семинарию или теологический университет, благо по империи их было раскидано немало.

Утром за завтраком Уве привычно развернул газету. Два дня подряд в «Берлинской ежедневной газете» публиковали телеграммы из Фридрихсхафена об очередных запусках дирижабля. Короткие сообщения в шесть-восемь строчек успокаивали его, помогали держать лицо. Сегодня же обнаружилась приятность – прямо на первой полосе «Берлинской фондовой биржи» Уве обнаружил большую заметку в половину колонки. Он пробежался сначала глазами сам, чтобы убедиться, что тревожных новостей нет, а потом вслух зачитал домашним: