Хрустальная медуза

В нем нарастало раздражение. Он понимал, что проигрывает первым, раньше него в этом туре никто не успеет проиграть. Заноза в самое сердце! “Открыл свой счет… с нуля”.

Ход белых…

Стоп. Подождешь маленько. Ишь, налетел. Словно ураган. Тебе еще придется выслушать, Лопес, что я скажу после этой партии: “Если бы вы, молодой человек, скажу я тебе, — играли по всем правилам и вели себя, как подобает, вы Вы никогда у меня не выиграли…” — Все, пора ему слезать с крыши… Конь це-четыре дэ-шесть-шах! — Конь… как-как?

— И ферзь е-пять эф-шесть шах!

— Крышка гроссу! Где судья?.. Неужели нельзя призвать к порядку этих любителей!.. Куда мы катимся, я вас спрашиваю?

Он не сделал последнего хода. Подперев кулаком щеку, гроссмейстер сидел неподвижно: со стороны могло показаться, что он составляет задачу “мат в два хода” для шахматного уголка какого-нибудь журнала.

На его часах упал флажок. Партия завершилась на тридцать третьем ходу. Где этот Лопес? Фу, как невежливо! Даже руки не подал… Откуда-то донеслась непонятная фраза: “И тогда я с помощью тумбы и трех коней начал разделывать его под орех, и на тридцать третьем ходу он загнулся”.

Опеле отошел к окну. Его бледное дряблое лицо вмерзло в черный квадрат. Не слышно было ни завывания ветра, ни шума дождя. Внизу, в ангельской тишине, прогромыхал трамвай.

Наутро ему позвонил гроссмейстер Рикшис.

— Физкультпривет, дорогой! Болеем? Или режемся? Может, с переносом?..

— Режемся. Французскую, как договорились.

— Слушай. Давай испанку!

— Что? Почему?.. Почему испанскую?

— Тут у меня получилась красивая штучка. Вечняк двумя конями в левом углу.

— Тремя конями… В углу?!.

— Что ты мелешь! Со сна не очухался? Вечный шах, говорю, двумя конями… а перед этим жертва двух ладей. Шедевр! Потянет на приз за красоту!

— Вот оно что, Рикки? Решил надо мной поизмываться? Я этого не люблю, понял!

— Алло! Саша! Сбрендил, что ли?.. Пиши, я диктую. Здесь немного — всего тридцать три хода…

Швырнув на рычаг трубку, Опеле выбежал на улицу.

Остановил такси. В клуб! Одним махом одолел три пролета каменной лестницы, с силой дернул на себя дверь. Она поддалась с каким-то жестяным визгом. Так скрипят петли дверей, которые не открывались по меньшей мере триста лет.

Тут все было как вчера. На стене висели портреты чемпионов, белела в полумраке таблица. Он зажмурился.

Какой-то непорядок. Да! Вчера на улице бушевала гроза, дождь лил как из ведра, а одежда пришельца была совершенно сухой…

Открыл глаза — самая верхняя, первая строчка была пуста. Пустая белая полоса. А под нею — фамилии, выведенные черной тушью. В клеточках проставлены результаты первого тура — единички, нули, половинки. Клеточки шестнадцатой графы девственно чисты. Ни одной закорючки!

Его захлестнула волна радости. Он не продул вчера! Он не начинает турнир с “минус одного”!

Вчерашний гость…Все-таки где-то видел он это лицо…

В семейном альбоме?.. На старой пожелтевшей фотографии?..

На стуле газета. Сегодняшний номер.

Он развернул ее.

Отчет о турнире: “Кто станет шестнадцатым?” Чуть пониже небольшая заметка-”Ураган над Ригой”.

Опустив голову, Александр Опеле медленно шел по коридору. Вот и стена, увешанная портретами шахматных королей. “Законодатели… счастливчики… — думал он. — Неужели вы из другого теста сделаны? Вы? Вы? И вы?.. Ласкер, шахматный философ, которого я, наверное, никогда не пойму… И Алехин, которого считают художником шахмат… что-то электрическое в его светлых пронзительных глазах… — А здесь мои сверстники…” Внезапно ему показалось…

Там… На крайнем портрете… Губы склонившегося над доской Михаила Таля дернулись в презрительной усмешке.

У Опелса перехватило дыхание.

— А что если это и был гамбит Уэска?

АНДРЕЙ ЛЕВКИН К ВОПРОСУ О ЛЕВИТАЦИИ

Одной июньской ночью на карниз квартиры номер 23, расположенной на третьем этаже пятиэтажного дома, выползло тело сорокалетнего мужчины, отделилось от карниза и начало парить в пространстве. Тяжелый ошметок в пижаме покружил над волейбольной площадкой, над мусорниками и над троллейбусными проводами на соседней улице, после чего пришвартовался у родного карниза и, кряхтя, втиснулся обратно в квартиру.

Начиная с этой ночи тело летало регулярно, только уже не кружило над двором, а набирало высоту и, со скоростью примерно двадцать пять километррв в час, устремлялось в неизвестном направлении. Владельцем тела был Сергей Михайлович Козлов, преподаватель вуза. То, что оно летает, сам он не знал и перемен в своем облике с той июньской ночи не замечал, тело летало аккуратно и шишек не набивало.

В ночь с третьего на четвертое августа тело Козлова, как уже обычно, начало приподниматься над постелью, при этом лежавшая на одеяле книга, которую Сергей Михайлович листал перед сном, соскользнула и толкнула его жену. Разбуженная жена, окаменев, увидела, как ее муж поднялся на метр над кроватью, освободился от одеяла и, развернувшись, вылетел в окно. Антонина Петровна завизжала.