Хрустальная сосна

Ближе к закату поднялся сильный ветер. По прозрачному, угасающему небу неслись быстрые темные облака. Уходящее солнце красило их нижнюю часть в цвет запекшейся крови… Мы шли по вечерней дороге, но ее со мной не было. Как не было покоя и умиротворения. Воздух дрожал тревогой и напряжением. Или, может, так казалось из-за моей руки, которая тянула книзу?

Я пожалел, что решил сегодня идти. Катя и Славка, увлеченные друг другом, то и дело заводили свой веселый разговор, состоящий из только им понятных намеков — и тут же, оглянувшись на меня, сбавляли тон. Я мешал им, и сам не получал никакого удовольствия от прогулки. Правда, до фермы мы дошли довольно быстро. Взяв молоко, я поднял флягу, чтоб по привычке напиться, но не удержал ее больной рукой. Славка замешкался, и мы чуть не лишились половины молока. Обратный путь оказался вовсе нелегким. Левая рука с непривычки быстро устала. Я попытался нести флягу в правой. Пальцы тут же пробило болью, противной горячей тяжестью, и пятно на повязке начало наливаться свежим цветом: видимо, опять пошла кровь. Значит, правая рука была выключена. Я опустил флягу на дорогу.

— Ваша правда была… — сказал я, утирая пот. — Не ходок я сегодня.

— Сейчас передохнем, — бодро ответила Катя.

— Дай, я обе фляги понесу! — предложил Славка. — Дай…

— Да ты что смеешься?! Просто немного устал… Сейчас, левая рука отдохнет, и пойдем дальше.

И я нес флягу всю дорогу в левой руке, которая уже онемела от непривычного напряжения. Когда мы спустились с насыпи на луг и были уже в виду лагеря, пальцы разжались и я понял, что больше нести не могу.

— Вот что, — я сел на флягу, чувствуя, что не могу уже даже стоять. — Вы идите, а я тут… С передышками дотащу как-нибудь.

— Мы Володю пришлем тебе на помощь, если он в лагере, — ответил Славка.

Как мне показалось, они были рады остаться одни. Я сидел, глядя вслед быстро уходящим фигурам моих друзей. Славка нес свою флягу без напряжения, они даже держались за руки. Им было хорошо. Мне было никак; даже время для меня остановилось… Облака сгущались. На западе они лежали сплошным черным слоем, словно остров оторвался от земли и всплыл в небо. Красное солнце, висевшее еще достаточно высоко, медленно погружалось в темную массу.

— Солнце в тучи садится, — сказал незаметно подошедший Володя. — Плохая примета. Завтра будет дождь.

У вечернего костра было тихо и очень тоскливо. Народ, привыкший к песням, грустно жался вокруг огня; танцевать не хотелось, поскольку еще не стемнело по-настоящему. Даже разговор не клеился. Мы перебрасывались короткими незначащими фразами, и в воздухе висело такое ощущение, будто с моим ранением наша компания распалась на множество кусочков. По-прежнему обнимались Геныч с Тамарой, все так же сидела Ольга, положив голову на плечо Лаврова, и мореход лежа на вытянутых Викиных ногах, держал Люду за коленку… Но Вика опустила голову и спрятала лицо в ладонях, и Володя смотрел огонь еще более хмуро, чем всегда. Даже Катя, сломав обязательную ветку, забыла ее назначение — изнеженному Славке приходилось самому отбиваться от комаров. Пустота висела над костром, и ее было нечем заполнить. Я смотрел на Вику. Вспоминал наш ночной разговор и мои мысли еще сегодня утром в грузовике по дорогу на работе, и томительные, запретные планы на эту ночь… Все это казалось имевшим место в прошлой жизни и не со мной. Странно — ведь ничего существенного не изменилось, но пустяковая рана на руке словно отрезвила меня и лишила вчерашнего куража. И сейчас мне не просто ничего не хотелось, а было даже стыдно о том вспоминать…

Когда сидеть молча стало невмоготу, включили приемник, но и там не нашлось ничего путного. Комары кусались совершенно нещадно, как ни разу до этого вечера — вероятно, в самом деле менялась погода. А дождь уже обкладывал нас со всех сторон, и где-то вдали беззвучно сверкали молнии.

Наконец Костя принес магнитофон, поставил самую популярную кассету с «лавандой», и начались танцы.

Как-то разом почувствовав неимоверную усталость, я отправился спать. Сон пришел на удивление быстро. Но среди ночи я проснулся: меня разбудила гроза, которая с такой силой бушевала за брезентовыми стенами палатки, будто решила испепелить весь наш лагерь. Сверху обрушивались раскаты грома, и молнии вспыхивали желто и жутко, пронизывая внутренность палаток неестественным свечением, и струи ливня хлестали по крышам, угрожая прорвать все и утопить нас, как мышат…

Я лежал на спине и глядел в мокрый брезентовый потолок, непрерывно озаряемый небесным огнем. Все спали, а я никак не мог снова уснуть. Мешала гроза, кидающая сполохи ночного света, пробивавшиеся даже сквозь закрытые веки. Мешал грохот дождя и храп соседей, которого я прежде просто не замечал. Но главное — мешала рука. Она болела несильно, но вкрадчиво, как обреченный зуб незадолго до своей гибели. То дергая, то отпуская, но не давая забыть себя.