Хрустальная сосна

Я вздрогнул. Во мне за доли секунды пронеслась нынешняя колхозная жизнь, вся эволюция отношений Славки с Катей и моего взгляда на него, все мои обидные мысли о «бывшем» друге, замешанные на подсознательной ревности и еще чем-то, столь же безосновательном… Я напрягся изо всех сил, чтоб не выдать ни чем этих своих, кажущихся постыдными мыслей. И ответил, стараясь глядеть прямо:

— Да. Ты мне друг. Был и остался. В общем, ты у меня и есть единственный…

Проговорив последние слова, я мгновенно ощутил головокружительное и несбыточное желание: ах, если б ничего этого не было — ни Кати в нашей команде, ни их со Славкой романа и моей глупой ревности, ни той минуты на АВМ… Смешно и глупо, как в детстве.

— Так вот как друг тебя прошу: прекрати себя мучить! Вдруг у тебя с рукой в самом деле что-то неладное?

— Что ты, Славка, — возразил я. — Что с ней будет — ты же не знаешь, какой я везучий! Чего со мной только ни бывало, и всегда обходилось! В третьем классе я делал клюшку из елки — помнишь, была мода у пацанов? Вершину загибал, конец обломился и отлетел. Царапина была у меня на глазу, но зрачок не задела, хотя месяц повязку носил. Потом когда кладбище возле авиационного парка ровняли, мы с друзьями туда ходили — кости из могил перебирали, какие-то гнилые огрызки гробов и еще всякую дрянь — искали сокровища и оружие. Я там руку поранил — и ничего. И в колхозе два года назад на доску с ржавым гвоздем наступил… Да, еще забыл — классе в пятом на лыжах с горы ехал, упал, палки вперед выставил — прямо в грудь; соскользнули, обошлось… И еще почти такой же случай. В стройотряде оступился и упал со стены прямо на арматуру, которая торчала из фундамента, — талон по ТБ спас. Помнишь, толстая такая красная картонка, которую с собой заставляли носить? Лежал в кармане, по нему арматурина скользнула и меня в сторону отбросило…

Я вспоминал случай за случаем, каждый из которых мог давно уже оборвать мое существование или сделать инвалидом — Славка слушал с какой-то не грустной, а просто жалобной улыбкой…

— И в том же отряде однажды — экскаватор траншею копал, кабель порвал ковшом, мы рядом стояли. Будь под током — шесть киловольт!

— от нас бы одни сапоги остались. Но на подстанции профилактика была накануне; в тот день должны были уже щит подключить, да забыли… А в другом отряде грузили краном поддоны от кирпичей на шаланду — здоровые такие, дощатые. Мы с другом в кузове стояли и поправляли. И вот когда куча уже выше меня ростом была, что-то перекосилось, или нижний подломился сбоку — в общем, все разом рухнули на нас. Мы успели отскочить, меня только по сапогу чиркнуло… Много всего в жизни было, да все обошлось. И на этот раз точно так же обойдется… Пошли дальше бункер загружать.

Славка ничего не ответил. Понял, что переубеждать меня бесполезно. Или просто исчерпался его порыв возиться со мной по старой дружбе. Так или иначе, мы продолжили работу. Я доработал до конца смены. Хотя раненая рука уже вообще не слушалась, пальцы онемели и отяжелели. Я упорно игнорировал свое состояние.

Меня держала гордость от сознания, что я держу вахту, несмотря на ранение. Я казался себе героем, заслоняющим последнюю линию окопов. Хотя по сути был конченым, последним дураком.

* * *

Вечером рука разболелась по-настоящему. Я просто не находил себе места. Тамара несколько раз давала баралгин, который вроде помогал на пару минут — или только казалось? — после чего боль набрасывалась с новой силой. В движении было легче, но стоило присесть или просто остановиться, как боль обрушивалась, поднимая все мое существо. Я смотрел на кончики пальцев, торчащие из-под ставшего серым бинта — они стали бледными, словно неживыми. И ничего не чувствовали — абсолютно ничего. Хотя шевелились исправно. Когда пришла пора идти на ферму за молоком, я туда даже не рвался. Мне было очень плохо, и я уже всерьез жалел, что дотянул до позднего вечера и пропустил электричку в город. Конечно, стоило уехать еще сегодня… Но я сам решил свою судьбу. Когда Славка и Володя принесли молоко с фермы, я по привычке приложился к нему первым. Но сегодня сладкое парное молоко показалось мне невкусным, почти горьким.

После заката народ собрался у костра. Я, как обычно, расчехлил гитару и сунул ее Саше-К. Но он застеснялся и, взяв несколько простых аккордов, отложил инструмент в сторону. Все сидели молча и смотрели на мою забинтованную руку — словно чудесным образом она могла мгновенно выздороветь и я мог снова играть. Можно было, конечно, попытаться просто спеть без аккомпанемента — но у меня начисто пропало настроение. Я и у огня сидел через силу — не давая себе в этом признаться, я чувствовал невнятный страх от мысли остаться одному хотя бы в своей палатке…

Вскоре начались танцы. Я посидел еще с полчаса, безуспешно пытаясь отыскать для руки самое удобное положение, но потом все-таки отправился спать. Мне показалось, что за день я намучился до такой степени, что сейчас усну, как убитый.