Худородные

Рано спустились сумерки над городом, рано грязная осенняя ночь глянула в окна нашей квартиры. В углу нашей комнаты стояла небольшая железная печь, которую Татьяна Ивановна имела обыкновение топить по вечерам. Я с нетерпением ждал этого времени и с особенным удовольствием каждый раз усаживался против самого устья печи. Я долго просиживал в таком положении, глядя, как весело перебегает огонь по сухим дровам, как он трещит и гудит с неистощимым усердием. Я в эти минуты позабывал обо всем, что делалось вокруг меня, я даже не замечал Татьяны Ивановны, которая, сидя рядом со мной и подперши одной рукой щеку, смотрела на огонь таким же бесцельным взором, как и я. Мои мысли бродили далеко от всего этого, они уносились домой, где, может быть, теперь тоже топится печка, и перед ней сидит мой маленький братишко и долго смотрит на раскаленные уголья, раздумывая про то время, когда его повезут учиться.

— Ты чего тут сидишь? — полюбопытствовал Ермилыч.

— Да так, хорошо у печки-то.

— Давай играть в носки.

— Давай.

По вечерам перед огоньком я любил играть в носки с Ермилычем, моим благоприятелем. Ермилыч имел собственную колоду карт, которая всегда была самым тщательным образом завернута в бумажку и лежала в раз навсегда определенном месте. Играли обыкновенно на полу, поджавши под себя ноги. Ермилыч каждый раз оживлялся по этому случаю, высматривал мои карты, хитрил и торжествовал. С каким-то детским визгом хохотал он каждый раз, когда мне приходилось подставлять нос под его удары. Его маленькие глазки загорались каким-то радостным огоньком, по лицу пробегала самая задушевная усмешка, переходившая в самое беспредельное удовольствие.

— Вот я ужо задам тебе! — весело говорит Ермилыч, просматривая свои карты.

— Ну, это еще старуха надвое сказала!— храбрюсь я

хотя и вперед знаю, что Ермилыч непременно обыграет меня.

— А вот тебе! — торжествует Ермилыч, беря последнюю взятку.

Татьяна Ивановна сидит тут же и смотрит, как мы играем.

— Что, попался! — ликует надо мной Ермилыч, отсчитывая удары и трепеща от радости, как младенец.

Ермилыч был моим другом, я любил его за его простоту и добродушие. Мы с ним жили очень дружно во все время учения и только однажды чуть-чуть было не рассорились. Дело было так: у меня была какая-то посеребренная пуговица с гербом. Эта пуговица понравилась Ермилычу и понравилась до того, что он, кажется, во сне ее видел и никак не мог жить без нее, но я никак не соглашался уступить Ермилычу такую драгоценность, хотя он предлагал для этого всевозможные способы, начиная с мены и кончая подарком. Видя такую твердость с моей стороны, Ермилыч решился пустить в ход последнее средство и, улучив удобную минуту, просто-напросто овладел моей пуговицей. Никакие увещевания, даже угрозы с моей стороны не привели ни к чему, и пуговица осталась у Ермилыча. Он без зазрения совести уверял меня в глаза самым чистосердечным образом, что эта пуговица его неотъемлемая собственность, что она давно уже у него и что у меня такой пуговицы никогда не бывало, да никогда и нс будет. Слушая Ермилыча, я даже огорчился за него, за то, что он из-за таких пустяков пускается чуть не на воровство. Но делать было нечего, Ермилыч овладел моей пуговицей, так видно было угодно небесам.

Ермилыч научил меня, как нужно сделать «деньки». Леньками назывались такие таблички, на которых были обозначены дни и числа до известного срока, например, рождества, пасхи, вакации и т. д. У всех без исключения имелись такие «деньки», и они велись с большой аккуратностью, и каждый прошедший день вычерчивался вечером. Сколько сот раз каждый из нас по такой табличке высчитывал и рассчитывал оставшееся время до отпуска.

— Только бы до экзаменов дотянуть,—сосредоточенно говорит мне Ермилыч, ставя карандашом крестик на своей табличке.

— А там что будет?

— Да тут и не увидишь, как время-то пройдет до от-

пуска. Приедут подводы, навезут пирогов да калачей,— ешь, не хочу. Экзамены, а тут рождество, домой едешь.

Заговаривая об отпуске, Ермилыч приходил в какое-то восторженное состояние, он с увлечением рисовал передо мной одну картину за другой. Я с наслаждением слушал его. В наших глазах все, что было дома, принимало какой-то розовый оттенок, и мы были глубоко убеждены, что все это — действительно так.

— Приедут это за тобой на рождество,— повествует Ермилыч, лежа на войлоке и болтая от нечего делать ногами,— привезут шапку, шубу теплую... Наденешь все это,— никакой мороз не проберет, едешь себе и в ус не дуешь... А приедешь домой, сейчас чай со сливками, с такими густыми... Потом заберешься на полати, лежишь целый день, и никто тебя не тронет!..

— А ты, Ермилыч, любишь жареных гусей?— спрашиваю я, теряя нить рассказа и увлекаясь собственными соображениями.

— Я больше люблю поросят, у них мясо такое слабенькое, а кожа запечется... А тут еще хрен, просто язык проглотишь!..

Разговоры об отпуске — любимая тема для всех, и они часто выступали на сцену.

— Дома-то всяк — Ерема! — говорил Петрович.